— Ух ты, со мной то же самое. У меня Платон не идет из головы.

— Но на самом деле это не так, — говорит он весело, даже игриво («Конечно, — мысленно комментирую я, вспоминая встречу Эммануэле с приятелями у бара, — когда рядом никого нет, то есть нет свидетелей твоей слабости, ты можешь быть такой лапочкой!»). — Стоит мне захлопнуть книжку, и всё. Я тут же перестаю думать о прочитанном.

Мы идем бок о бок и один раз сталкиваемся — довольно ощутимо. Но никто из нас не обращает на это внимания. (Ну, хорошо — я обращаю.) У нас один ритм, одна скорость. Темным безлюдным проулком выходим к Скуола ди Сан-Джованни Эванджелиста. И вот мы снова на мосту между «Торро» и Фрари… Я готова попрощаться. Показываю на окно своей квартирки и на газетный киоск Массимо. Рассказываю о нем.

— Вот как получилось, что Массимо говорил, а я в это время спала и слова проникали мне в уши. В одни прекрасный день я проснулась и обнаружила, что говорю по-итальянски.

Рассказываю Эммануэле и о том, как настойчиво Массимо отправляет всех на Риальто.

— Наверное, ему просто нравится мост Риальто, вот он и хочет, чтобы все его увидели и порадовались, — шутит он.

— А может, он просто stronzo. — Мне нравится это слово.

— Когда туристы просят меня помочь, я стараюсь все им объяснить максимально четко и подробно, а иногда даже провожаю до середины пути.

— О! Какой ты милый! Как славно!

Я разворачиваюсь и собираюсь уходить. Мы оба сейчас на самом верху горбатого мостика.

— Нет! Подожди! — останавливает меня Эммануэле. — Мы с тобой сейчас пойдем на Кампо Санта-Маргерита и поедим пиццы.

Я смеюсь — красного вина на сегодня мне определенно хватит. Эммануэле улыбается.

— Нет? — спрашивает он.

— Нет. Конечно, нет. Ты серьезно? Мне работать надо.

— Как, скажи на милость, ты собираешься работать с пустым желудком? Мозгам нужна подпитка!

Мы не стоим на месте, ходим один вокруг другого, хохоча, и в какой-то момент случайно сталкиваемся. Удерживая друг друга, хватаемся за руки — руки у него теплые, сухие и сильные. Затем мы снова заливаемся смехом и спускаемся с моста.

— Хорошо. Я передумала, идет. Пицца так пицца, — говорю я и направляюсь к Фрари.

Эммануэле вдруг начинает бубнить:

— А ты уверена? Если тебе действительно нужно работать…

— Нет уж, решено. Я должна поесть.

К несчастью, на Кампо Санта-Маргерита мне становится скучно. Здесь людно, какие-то музыканты поют песни из репертуара «Erasure»[35], и мы немного танцуем. К этому времени я понимаю, что совершенно протрезвела.

Пока мы поедаем пиццу, Эммануэле замечает пару своих друзей. Один из них, светловолосый парень, явно косит под Джима Моррисона[36]. На мой взгляд, он полноват, слишком высок, слишком бледен, да и слишком взрослый. На нем ковбойские сапоги, облегающие бежевые брюки из полиэстера и все в том же духе. «Эй, к чему это, приятель, здесь же Венеция, — обращаюсь к нему мысленно. — Здесь не рыщут продюсеры из Лос-Анджелеса». Парень дружелюбен и приветлив, он протягивает мне руку и тут же меняется в лице, крича по-итальянски: «Черт! Как больно!» Это он укололся о мое угловатое серебряное кольцо на большом пальце. Рассыпаюсь в извинениях и отодвигаюсь. Девушка парня молчалива, с отсутствующим взглядом. Я снова становлюсь свидетелем того, как игнорируют женщину.

Покинув кафе, до Академии мы с Эммануэле идем вместе.

— Давай, провожу тебя до половины дороги, — говорю я (о эта моя патологическая вежливость!). — Хорошая пицца, кстати сказать.

— Знаешь, я люблю поесть, — радостно заявляет Эммануэле. — Мясо, рыбу, сладкое — что угодно. А еще я не занимаюсь спортом.

— Никаким?

— Совсем никаким, по крайней мере месяц. Летом я каждый день плавал в море. Но на самом деле я просто мечтаю о том, чтобы поскорее стать старичком, когда можно будет целым днями есть. Отращу симпатичную длинную бороду…

— И брюшко, — добавляю я.

— И брюшко. Как у Деда Мороза.

— Господи… Неужели ты хочешь так над собой издеваться? У тебя ведь всего одно тело, один организм.

— И нужно получить от него максимум удовольствия!

— Вот именно! Так пойди в спортзал. И знаешь, Дед Мороз — педофил!

— Не может быть! — восклицает Эммануэле с неподдельным ужасом, как если бы я сообщила ему, что сегодняшние газеты пестрят заголовками об ужасной катастрофе. — Но ведь он же женат, — произносит он страдальчески.

— Сам посуди, — не сдаюсь я, — старый дядька вламывается в дома посреди ночи, чтобы принести деткам подарочки… Даже когда он у себя дома, его окружают все эти мелкие человечки, как их там, я не знаю слова…

— Гномы. Эльфы.

— Верно. Это — замена детей. К тому же они у него на жалованье, поэтому боятся даже пикнуть. А его жена, синьора Мороз…

— Уродина?

— Хм, нет. Суть не в этом. Подожди, я скажу по-английски. Я уверена, что многие педофилы женаты. Им это важно, чтобы избежать подозрений.

Мы снова у моста Академии. Здесь совсем тихо, улицы пусты. Эммануэле подводит меня к краю и кладет руки на перила.

— В прошлом году я прошелся снаружи, за перилами, до самого верха и обратно. Пьяный был. Один приятель моей сестры это сделал, и мне захотелось повторить.

— Давай попробуем вместе, — предлагаю я, и мы поднимаемся наверх, переступая через балки, хватаясь руками за широкие перила, поглядывая на черную воду и ужасаясь тому, как высок мост, как глупо было наше решение и — в конце концов — насколько психологически проще спускаться, достигнув середины, хотя риск при этом ничуть не меньше.

Стоя у подножия моста на другой стороне, мы торжественно клянемся еще раз повидаться до моего отъезда (у меня и мысли об этом не было), после чего расцеловываем друг друга в обе щеки. Я обещаю позвонить и бегу домой.

Остаток вечера проходит не в работе, а в сексуальных фантазиях. Если честно, я бы отлично чувствовала себя в девятнадцатом веке — стала бы целомудренной, но пылкой гувернанткой и, возможно, питала бы сильное, почти религиозное чувство (выражаемое в сокровенных трепетных виршах) к местному викарию, при этом я была бы слишком независимой, чтобы открыться ему.

На другой день мамин звонок повергает меня в состояние озлобленности. Похоже, посылка-сюрприз, которую она мне отправила сто лет назад, пропала. А там была шелковая блузка и разные мелочи, которые должны были согреть мне душу. Воровство! Воровство в Венеции.

Помочь может только одно: такую проблему в силах решить Стефания. Она, Джиневра и я спешим в центральное почтовое отделение. Там я ожидаю увидеть громадные залы, почти заводские цеха, и ряды посылок, подпрыгивающих на лентах конвейера. Действительность такова: древнее здание, похожее на монастырь, в камне высечено узкое оконце, забранное массивной ржавой решеткой. За решеткой сидит печальный флегматичный человечек в похоронном черном костюме кажется, у него набриолинены усы. Он облизывает кончик карандаша, после чего подробно записывает, что содержалось в посылке. За спиной у него виднеется кабинет, обставленный роскошной мебелью красного дерева. Больше никого не видно.

Ведение переговоров берет на себя Стеф.

— Когда вы ожидали посылку? — допрашивает нас человечек. — Откуда она должна прибыть? А кто ее послал? А сколько она весила? А во что она была обернута? Так каким было ее содержимое? А ее должным образом взвесили и наклеили марки? Какого именно числа она была отправлена?

На столе у него нет компьютера. И не только компьютера: нет ни телефона, ни весов, ни калькулятора, ни даже счетов. Он неторопливо дотягивается до полки и вытягивает оттуда здоровенную переплетенную тетрадь с кожаным корешком, страницы оборваны по краям и пожелтели от времени.

Тетрадь шлепается на стол, человечек слюнявит палец и начинает медленно переворачивать страницы. Записи такие старые, что чернила выцвели. В тетради, как я понимаю, в хронологическом порядке перьевой ручкой сделаны подробные описания содержимого каждой посылки, когда-либо попадавшей на центральный почтамт.