Ушла царевна с мамушкой. Постоял пастушок, постоял, собрал овечек и отправился восвояси.

До сих пор он на свирели кое-как поигрывал, а с того дня так играть стал, — соловьем его свирель заливается. И такие дивные дойны тот пастух на свирели выводил, что, бывало, слушаешь его и наяву сны видишь, сладко так и больно сердце щемит.

Стала мамушка примечать, что царевна больно уж той свирели заслушивается. Никому мамка словом не обмолвилась, только ходить с ней в поле больше не ходила.

А тот пастушок был стройный да пригожий. Как увидел он, что девушка больше в поле не выходит, загрустил, бросил овец и ушел, — нанялся в город к одному купчине на двор работником.

У царя с царицей только и свету в очах, что их царевна. С каждым днем она все краше и разумнее становится. Вот пришло время ее замуж выдавать. Говорит царь царице:

— Царица моя милая, дочка-то у нас заневестилась. Надо бы нам ей среди царских сыновей жениха подыскать, чтобы такой же был пригожий и мудрый, как она сама.

Отвечает царица:

— Нет, пусть наша дочка за того пойдет, кто у нее на теле метинки угадает.

Послушался царь жены, приказал глашатаям по всей стране и в соседних государствах в трубы трубить — всех известить, что кто тайные метинки царевны угадает, за того царь дочь отдаст.

Как узнал народ о царской воле, все в том царстве и в соседних государствах взволновались. Стали добрые молодцы собираться, в путь-дорогу снаряжаться, валом к царскому двору женихи повалили, счастья попытать, царевнины метинки угадать.

Прослышал о том и пастушок. Сказал хозяину, что уходит, получил, что ему причиталось, продал, что лишнего было, и на эти деньги купил себе коня, да платье сменное, да припасу съестного самую малость, сколько денег хватило, и отправился с зарей в путь-дорогу.

Выехал пастух за городскую заставу и повеселел, и так — трух-трух! трух-трух! — ехал рысцой, покуда не стемнело. А как свечерело, остановился на ночлег недалеко от дороги, на лесной опушке.

Видит он, едут по той дороге царские и княжеские сынки с молодыми боярами, все в золотом и серебром затканные одежды разодеты, кони под ними — не его кляче чета! — так и пляшут, так и играют, из ноздрей у них пламя пышет. И столько их было, что они всю дорогу запрудили. Бедный пастушок скорее оттуда в сторонку убрался. Случалось ему и прежде борзых коней видеть, седла да сбрую драгоценную; встречал он и прежде молодых бояр в дорогом платье, слышал, что много среди них таких, что избалованы, болтливы, насмешливы и спесивы, — до носу клюкой не достанешь! А таких вот, как эти, еще отродясь не видывал!

Остановились и они там же, под лесом, развели костры — хоть быка целого жарь! — и уселись у костров ужинать, а поужинав, стали бахвалиться, всякие небылицы рассказывать, шутки меж собой шутить недобрые. Кажись, ничего-то они на свете не пропустили, обо всем вкось и вкривь судили, лежа на богатых, шелком расшитых коврах.

А ночь была теплая, ясная. На небе ночном ни тучки, ни облачка. И такая тишь! Только одни щурки да сверчки напоминали, что ты еще на этом свете. Чуть колышет листву ночной ветерок, щеки прохладой ласкает. Лежит пастушок под цветущим шиповником, думу свою думает. Тут же его клячонка пасется. Глядит пастух на Млечный Путь. Видит — горят, искрятся Стожары, Водолей воду на коромыслах несет. Дивится он сиянию утренней звезды и, глядя в небесную высь, с тоской гадает, какая из этих небесных лампад звезда его царевны, чтоб ей поклониться.

И пока он так лежал, в свои думы погруженный, заметили царские сыновья и бояре, что, кроме них, еще кто-то тут же отдыхает. Подозвали они пастушка, стали его расспрашивать, допытываться и узнали, что он тоже в стольный город едет. Видят, пастух с ними говорит с оглядкой, и давай над ним издеваться:

— Ну и женишок для царской дочери выискался!

— Этот уж наверняка ее метинки отгадает!

— Что и говорить! Лучше суженого-ряженого ей днем с огнем не сыскать!

Кричат, смеются, гогочут, как гуси.

А как увидели, что он на их слова не отзывается, молчит, обступили его да и говорят:

— Эх, ты! Сколько там до тебя царевичей, королевичей, княжеских и боярских сыновей перебывало, а до сих пор ни один еще царевниных метинок не отгадал. Что ж ты, умнее их себя считаешь?

— Каждый человек должен в жизни счастья попытать и раз, и другой и, самое большее, третий, — отвечал им пастух. — Кто так делает — умный человек! Ну, а кто всю жизнь только и делает, что счастья пытает, у того какой-нибудь клепки не хватает! Я никому не помеха и вовсе не думаю, что мне такое счастье выпадет.

Царских да боярских сыновей мудрые слова пастуха не на шутку рассердили. Порешили они меж собой ему за них отомстить, с лихвой отплатить, а пока что легли спать.

А пастушок поутру с зарей поднялся, студеной водой у колодца умылся, богу помолился, сел на свою клячонку и — трух-трух! трух-трух-трух! — отправился дальше, не дожидаясь, пока его спутники проснутся. А те поздненько пробудились, не сразу в путь собрались, с едой долго, провозились и когда, наконец, в путь двинулись, солнце уж к полудню стояло. Нагнали они пастушка и перегнали. А нагнавши, опять его задирать принялись, на ссору вызывать. Только пастушок знай молчит, своей дорогой едет. Он-то хорошо знал, что тише едешь, дальше будешь.

А ввечеру опять царевичи с боярскими сыновьями на ночлег у дороги остановились, на лесной опушке.

Поздно ночью добрался до них пастушок, измученный, усталый и голодный. Развел и он себе костер в стороне, коня обрядил, напоил-покормил, сам поел что бог дал, лег и тотчас же заснул. А царские и боярские сынки вздумали над ним подшутить. Дождались, чтобы он покрепче заснул, взяли его шапку да и бросили в костер. Растолкал его один из шутников да и говорит:

— Эй, брат, вставай! Твоя овца в костер свалилась, порядком опалилась!

— А ну ее! Пусть горит! — отвечал пастух и к пущей их потехе повернулся на другой бок и опять заснул.

Насмеялись вдоволь царевичи и бояре, легли и уснули.

А пастушок встал, все оружие у них пособрал: и копья, и стрелы с колчанами, и мечи. Покидал их в костер, а когда все сгорело, — только докрасна раскаленное железо осталось, растолкал-разбудил их, стоит палкой в костре помешивает и говорит:

— Вставайте, бояре! Поглядите, как овечьи косточки горят.

Повскакивали тут все царевичи и бояре, глядят на раскаленное железо, не знают, что сказать. Бросились было за оружием, — оно у них по веткам развешено было, — а его нет, как и не бывало!

Видят они, перехитрил их пастух, почернели со злости как земля, но до поры до времени обиду затаили.

Пастушок же рано поутру в дорогу собрался, — только-только еще светало, — сел на коня и убрался подобру-поздорову. И недаром: он, вишь, опасался, как бы ему от бояр на орехи не досталось.

Нагнали его бояре и царевичи и перегнали, а обогнав, пуще прежнего над ним издевались. Только к самой ночи нагнал их пастух; они уже на ночлег стали. Доехал до них пастушок, костер в сторонке развел, коня своего обрядил, привязал его надежно, да пастись пустил, а сам кусок хлеба водой запил и улегся спать.

То место, где они этой ночью стояли, близко к болоту было. Видят бояре, заснул пастух. Взяли они его коня, погнали его, пока не завели поглубже в болото. А потом будят его и говорят:

— Эй, пастух! Вставай, твоя кляча в болоте увязла, оттуда выбраться не может!

Парень хорошо помнил, что он коня привязал. «Не иначе, — думает, — как опять бояре напроказили!»

— А чего ее черт в трясину понес? — отвечает он будто спросонок. — Пусть сама выбирается! — повернулся на другой бок и захрапел.

Ну и потешались же над ним бояре! Ну и смеялись же! А досыта насмеявшись, легли и заснули.

Видит пастух — спят все. Встал он, понадрезал у их скакунов шкуру у самых копыт, завернул ее повыше колена да и подвязал лыком. Потом засунул каждому коню в рот по палке так, чтобы у них зубы оскалились, будто смеются, да и загнал их в болото, где его конь увяз, а сам пошел растолкал бояр: