Мамука сидел опечаленный…

– Но нельзя же смириться. Форму вон купили. Столько сил потратили, но достали! Фотоаппарат новый. Зачем все это?

– Язык зря не вываливай! Молчание – золото, знаешь? – Лёшка внимательно посмотрел на Мамуку, тот опять сник.

Нечего было даже думать о том, что наша Гангрена вдруг расчувствуется и отпустит нас на соревнования после всего, что произошло. Наша директриса, прошедшая войну с первых дней до Берлина, отличалась строгим характером, непоколебимой решительностью и отвагой. По городку ходила легенда, что Эмма Гарегеновна одна усмирила шестерых приезжих строителей.

– Как-то приехали в город шабашники, сделали работу, получили расчёт и ну ходить по городку, искать приключений на эту, на свою, на чем сидят, – обычно начинал рассказ местный пьяница дядя Миша, по прозвищу Мишка-фонарь за постоянные синяки то на скуле, то на лице.

Кличка намертво к нему приклеилась, невзирая на почтенный возраст: синяки появлялись у него с пугающей регулярностью.

Дядя Миша, подвыпив и войдя в раж, рвал на себе тельник и со словами:

– Вашу мать, сэр! – бросался на обидчика или на толпу. Количество людей не имело значения. Никакие препятствия не могли остановить мятущуюся душу бывшего старшины второй статьи. Мишка-фонарь наливался непонятной гордостью и продолжал:

– Ходют победителями энти горе-строители, значится… Ну, дело понятное – зашли в магазин. А как иначе? Год не пей, а после шабашки – выпей! Так же? А там бабки стоят, глаза бы мои их не видели. Хто за молоком, хто за сахаром. Робяты давай куролесить. Меня! Я, между прочим, первым стоял, отпихнули от прилавка, не посмотрели, что инвалид войны, заслужОный и ранетый… Мать твою за ногу! Потом к Люське-поварихе приставали, она тож в магазин приволоклась. Титьки ейные им понравились. Так это, знамо дело, губа не дура. Люськины титьки… Они всем нравятся. Стой и смотри, как водится. Опять же, за погляд денег не берут. Так ведь? А они – хватать! Это уж ни в какие ворота! Тут уж… Братва, свистать всех наверх! Одним словом, куражились. А чё не куражиться, если есть на что? Денег им отвалили – мама не горюй! В этой самой очереди и стояла ваша Эмма Гар… Гарге… Одним словом, Гангрена ваша, ну, директорша, значится.

Именно в этом месте у рассказчиков начинались разногласия в вариантах развития дальнейших событий. Инвалид Мишка-фонарь – вечно пьяненький, прячущий от жены несколько рублей с пенсии, чтобы купить «читушечку», говорил, что Гангрена вмиг выхватила пистолет, да как долбанёт прямо в потолок. Стекла вылетели, все разбежались! Он выпучивал глаза и показывал гримасой, как было страшно.

– А Гангрена-то, видать, что войну прошла. У меня глаз намётанный. Схватила она бельевую верёвку и связала энтих самых, хероев, которые от выстрелов на полу хоронились. Так строем и привела, хоть и они и обосрались маненько. В милицию привела, в милицию, куда же ещё? – уточнял, пьяно улыбаясь, Миша.

Когда же мы начинали сомневаться, откуда у Гангрены пистолет в мирное время, а главное – откуда взялась бельевая веревка, и почему мужики были немного того, подмоченные, не в себе?

– Так-таки обосрались? Как это? – обычно спрашивал кто-нибудь на этом месте.

– Чо как? Чо непонятного? – сердился дядя Миша и божился, видя, что ему не верят, – Натурально, каком! Вот те крест!

Он осенял себя размашистым остервенелым крестом.

– В разведке и не такое случалось. Сказывали бывалые. Знаем, не протреплемся. И пистолет был, и верёвка… Всё моё ношу с собой – закон разведчика! Вот и Эмма, видать, тоже. Баба лихая! Уважаю! Испугались мужики, известное дело: не ровен час бошки всем прострелит, доказывай потом, что с имя был, с бошками-то, – на этих словах дядя Миша обычно просил нас подкинуть недостающие ему для полного счастья пятьдесят копеек.

Вторая версия звучала намного скромнее. Бывший боцман дядя Сеня, работающий вахтёром в Горисполкоме и потому страшно важничая, озвучивал свою версию с большими паузами, шевеля губами в тех местах, где нужно было сказать матерное слово. А так, как он разговаривал исключительно с помощью ненормативной лексики, то паузы затягивались. Дядя Сеня в эти моменты делал большой глоток из фляжки, которую постоянно носил во внутреннем кармане старого морского кителя. И в окончании рассказа фляжка была пуста.

В его изложении наша Гангрена громко закричала на мужиков: – «Стоять!» – и обложила их таким отборным матом, что я – матёрый боцман, без подмесу, морской дракон – слыхом не слыхивал!» – тут дядя Сеня шевелил губами, пропуская через себя сказанное Гангреной и приходя от этого в полный восторг.

– Атомная бомба взорвалась и подмести забыли! Чесссслово, бля буду! – он в который раз доставал фляжку, делал глоток, и заканчивал на подъёме, – Гангрена ваша – женщина уважаемая. Умеет взять за ноздрю. И сказала, как следует, и сделала, как положено (глоток из фляжки). Только имею вопрос: откуда вызнала слова? Я ж сам не Пупкин и не Пендюренко, бля буду, чёрт тебе в душу мать. У меня зад в ракушках, на флоте больше, чем вам лет, а такого не слыхивал! – удивлялся дядя Сеня и прикладывался к фляжке, – Одна, на шестерых! Попёрла, как танк! Шелупонь, ясен пень, зашкерилась, присмирела. Из кубрика вышли, клеша растопырив, а назавтра их и след простыл. Так-то вот! Знай наших! Всё пропьём, но флот не опозорим! – гордо заканчивал рассказ старый боцман дядя Сеня.

И хотя вторая версия была более правдоподобна, мне, да и всей нашей команде хотелось верить в первую. Но в чем мы ни капельки не сомневались, так это в том, что «махать шашкой» Гангрена умела, нрав имела суровый, характер – принципиальный. И головы летели в разные стороны, несмотря на чины и звания. Тем более, что совет ветеранов войны в городе возглавляла наша Эмма и держала в строгости не только школу, но и в Горисполкоме к её мнению очень даже прислушивались. Она могла «построить» всех, включая, страшно сказать, начальника порта! Невзирая на то, что порт шефствовал над нашей школой и помогал всем, чем мог.

Настроение было подавленное. Мы уже были готовы покориться судьбе. Но тут Лёха Омельченко встал и предложил «не сдаваться» таким тоном, что все воспрянули духом. Уж если Лёшка решил, то…

– А что, собственно, ты предлагаешь? – потребовал объяснений Граша.

– Вечером у моря я объявляю общий сбор, там и порешаем, – таинственно пообещал Лёшка.

Глава 8

.

Дус

Ещё в октябре родительский комитет организовал для параллели 10-х классов поездку в Тбилиси. Автандил Николаевич, историк, взялся нас сопровождать и согласился провести экскурсию по своему родному городу.

Начинались долгожданные каникулы. Мы рвались из школы прочь, предвкушая свободу. И хотя нам постоянно твердили, что десятый класс решает много в нашей жизни, все уши прожужжали, что мы должны заниматься целыми днями и поступить хоть в какое-нибудь высшее учебное заведение, мы жаждали только одного – делать то, что нам нравится…

Тем более, что южное лето заканчивается поздно. А сидеть за партами в сентябре-октябре, когда за окном плюс 25 и вода в море чуть меньше 20-ти – та ещё мука.

Радость и предвкушение полной свободы переполняло нас. Мышка хвасталась, что её отец договорился со своим начальством насчёт большого автобуса, и сам сядет за руль. Ехать предстояло часа четыре. Родительский комитет решил обернуться за один день, поэтому выехали рано.

Едва только рассвело, а за окнами уже мелькали пригороды. В салоне царила непривычная тишина: ребята досыпали в креслах автобуса. А за стёклами проплывали настоящие чудеса. Мы ехали вдоль реки…

Осень только тронула жёлтыми мазками зелень, живописно облепившую берега Риони.

Величественный покой воцарялся за городом. Торжественно-багряные листья, промытые осенними дождями, блестели дорогим украшением. И будто старинное зеркало с повреждённой амальгамой, расстилалась тихая, присмиревшая река в окнах автобуса. Спать расхотелось, и все ребята неотрывно смотрели в окна.