— Не будем, док, говорить о честности. Никто не знает, что это такое. Каждый считает свой бизнес честным. Все дело в ловкости…

Он опять задумался, всматриваясь в Лайта, Мйлза, во всю окружавшую его обстановку. Чувствовалось, что он не спешит покидать лабораторию, что появились у него какие-то вопросы, в которых он никак разобраться не может. И Лайт не торопил его. Он сам с интересом наблюдал первого человека, переделанного его руками.

— Скажите, Гудимен, вы когда-нибудь кого-нибудь пожалели в своей жизни?

— Смешной вопрос, док, — рассмеялся Гудимен. — По правде говоря, не понимаю, как жалеть и для чего. По-моему, эту штуку — жалость — придумали хлюпики, которым не повезло. Когда пробиваешься к успеху, не остается времени на всякую чепуху.

— А мне вот жаль вас, — со всей искренностью сказал Лайт.

Гудимен вытаращил глаза:

— Вам — меня? С чего бы это?

— С того, что вы всю жизнь причиняете людям зло. Все вас ненавидят, и вы всех ненавидите. Ни одного друга… Даже у собак жизнь лучше.

— Странный вы человек, доктор Лайт. Я даже сердиться на вас не могу… Устал я… Проспал много, а почему-то устал. Мои ребята не справлялись?

— Ждут вас у выхода.

Гудимен нехотя поднялся с кресла:

— Прощайте, док, я ваш должник.

— Прощайте, Гудимен, мы в расчете. Дик! Проводи.

Гудимен постоял, раздумывая над последними словами Лайта, никак не мог понять, как это они могут быть «в расчете», и послушно пошел за Диком к выходу.

Едва он покинул лабораторию, ученые поспешили к голограмме, которую записывал подсобный аппарат Минервы. Им не терпелось увидеть, что же происходит в мозгу оперированного гангстера.

На первый взгляд никаких заметных изменений не произошло. По-прежнему темнели пятна выжженных ветвей. Так же работали ступени Инта. Ничего нового не появилось. Но Минерва была другого мнения:

— До операции мы видели ряд стойких орнаментов. Этот конечный результат деятельности коры вырисовывался на фоне знакомых нам отрицательных эмоций. Иначе говоря, все мысли Гудимена, все его планы определялись требованиями эгоцентрических инстинктов. Так выглядело равновесное состояние его психики до нашего вмешательства. Я теперь не уверена, что мы выжгли и оставили то, что нужно… Первый опыт такого рода, — как бы оправдываясь, говорила Ми нерва. — В настоящее время равновесие нарушилось. Фон принял какой-то неопределенный характер, и какие эмоции возьмут верх — сказать трудно.

— Но готовность убивать исчезнет у него или нет? — с нотками отчаяния в голосе спросил Лайт. — Иначе весь наш труд, кроме зла, ничего не принесет.

— Убивать он не будет. В этом можете не сомневаться. Исчезли стимулы. Как видите, ненависть, жестокость, стяжательство выжжены до последней клетки. Не исключено, что обстановка, в которую он вернется, подстегнет скрытые резервы первого ствола, и эти эмоции возродятся. Ведь корни мы не трогали, и генетическая основа осталась. Условия гангстерского бытия могут дать толчок для нового роста. Но процесс этот длительный и скажется не скоро. Вряд ли Гудимен доживет до восстановления своего прежнего Инса.

— Почему ты так думаешь? — спросил Милз.

— Я сомневаюсь, нужно ли было выжигать структуру страха…

— Ты полагаешь, что бесстрашие сделает его еще более опасным?

— Не в этом дело. Чем больше голограмм проходит передо мной, тем очевидней становится для меня особое значение этого древнейшего из инстинктов. Ничто так часто не влияет на поведение человека, как страх и его производные — от опасения и тревоги до ужаса и паники. Один из важнейших компонентов самосохранения, помогавший живому существу избегать опасности, спасать свою жизнь в критические минуты, как и все прочие инстинкты, претерпел у человека разительные изменения. Жизнь среди себе подобных заставляет людей всегда держать свой страх наготове. Даже когда им ничто не угрожает. Достаточно лишь вероятности ущемления их интересов или интересов близких им людей. А такая вероятность всегда есть. Пусть возникнет лишь угроза материальных потерь и снижения уровня жизни или возможность утраты престижа. Пусть только померещатся помехи укреплению личного благоденствия, чтобы страх немедленно заставил человека приспосабливаться, действовать, защищаться любыми средствами. В ход идет оружие из арсенала страха — лицемерие, подхалимство, злобность, трусость и бесконечное множество других приспособительных средств. Может быть, поэтому голограммы ваших соотечественников убеждают меня, что труднее всего человеку прожить до конца своих дней, сохранив порядочность. Чуть ли не у каждого — потенциальная готовность совершить подлость, большую или малую. Это уже зависит от обстоятельств и характера… Потеряв страх, Гудимен утратил осторожность, изворотливость, двуличие — все, что помогало ему адаптироваться. Без этих качеств он в своей среде обречен.

— Но ведь никто не заподозрит, что в этом виноваты мы, — уверенно сказал Милз.

— Твой инстинкт самосохранения, Бобби, тоже не дремлет, — насмешливо заметил Лайт, — Лишь бы не заподозрили и не тронули нас, а на него наплевать.

— А тебе не наплевать?

— Теперь нет. Из замечания Минервы следует, что Гудимен не сможет стать даже обыкновенным подлецом. Мне было бы интересно понаблюдать за ним подольше. Не забывай, Бобби, что в некотором роде он — наше с тобой детище.

— Пропади оно пропадом, это детище!

— Хочу обратить ваше внимание, — вмешалась Минерва, — на изменения в Инте. Вместе с изменившимся фоном расшаталась вся система умозаключений. Они еще не распались, эти орнаменты, но яркость линий резко ослабла. Идет интенсивный обмен импульсами между аналитическими и логическими структурами. У Гудимена рождаются какие-то новые мысли, теперь уже независимые от угасших эмоций. Поэтому я считаю, что доктор Лайт прав, когда ждет неожиданных и поучительных результатов эксперимента.

— Может быть, он поумнеет?

— Он и до операции не был дураком. Но характер и ценность человека определяет не только сила ума. Возможно, что Инт Гудимена вырвется из малого круга и начнет работать не над теми задачами, которые он решал до сих пор. А это коренным образом изменит его поведение.