— Перед нами образец слепой, неукротимой ярости. В естественных условиях такое существо встретить невозможно. Если бы даже, при всей маловероятности такого события, появилось животное с подобным набором отрицательных эмоций, оно было бы единственным и последним. Ни самки, ни детенышей у него быть не могло, — он бы их сожрал. У. любого высокоорганизованного животного мы видели на двух нижних ступенях Инта работающий механизм сообразительности. Он помогал инстинктам самосохранения приспосабливаться к меняющейся среде и находить оптимальную линию поведения: У Кракуна обе ступени полностью подчинены злобным эмоциям. Зачатки интеллекта сосредоточены на одном — как бы не упустить случая на броситься, схватить, разорвать в клочья любое существо, которое появится вблизи.

— Так ведь и гудименовский интеллект работает над тем же, — сказал Милз.

— С той разницей, что он обслуживает еще эмоции осторожности, хитрости, коварства и многие другие. Инт Гудимена может управлять своими злобными чувствами, сдерживать их, даже маскировать в зависимости от обстановки. Он делит людей на сообщников и врагов…

— Он опасней. Кракуна.

— Это не требует объяснений, — вмешался Лайт. — Бобби высказался гиперболически. Продолжай о Кракуне.

— Более детальный разбор его психики станет возможным после тщательного анализа глубинных слоев мозга, — сказала Минерва.

— Это нам ни к чему, — отмахнулся Лайт. — Не будем терять времени. Дик!

Мэшин-мен, как всегда, оказался поблизости и тотчас же вошел.

— Нужно зафиксировать голову этой скотинки, — сказал ему Лайт, указывая на Кракуна. — Сейчас мы его усыпим, ты войдешь в клетку и закрепишь на нем стабилизирующий аппарат.

— Но перед этим, — добавил Милз, — сунь руку сквозь решетку, проверим реакцию.

Дик протянул правую руку к акульей пасти Кракуна. Ни на что не похожий рев огласил лабораторию, и не успели ученые мигнуть, как Кракун по локоть отхватил руку Дика. Отхватил и проглотил, не разобравшись, из чего она сделана.

— Вот страшилище! — содрогнулся Лайт. — Смени руку, Дик, и возвращайся.

Для того чтобы Кракун заснул, хватило небольшой дозы усыпляющего газа. Дик старательно пристроил к его голове прибор, направлявший лучевую иглу в точки, отмечаемые на голограмме.

— Что будем выжигать? — спросил Милз.

— Тут выбирать нечего, убирай весь этот узел, — показал Лайт на черно-зеленый клубок.

Включили аппарат, Милз направил луч, и на голограмме стало видно, как выцветает краска и обугливаются нейронные структуры. Через двадцать секунд операция была закончена.

Кракуна разбудили. Он шевельнул хвостом, переступил лапами, огляделся и затих.

— Сунь опять руку, Дик.

На этот раз Кракун тупо уставился на протянутую к нему руку и не тронулся с места.

В клетку впустили кролика. Акульи глаза следили за его движениями без всякого интереса. Бросили кусок мяса к самой морде. Кракун проглотил.

— Все ясно, — сказал Лайт. — Теперь всю жизнь придется кормить его с рук. Может быть, он даже станет вегетарианцем. Для нас важно, что он остался живым и безвредным. Больше ничего от него не требовалось. Любоваться им я не намерен. Как ты думаешь, Бобби?

— Я тоже не собираюсь его нянчить. Уберем?

Лайт кивнул и вышел из комнаты. Милз пересек лучом весь мозг Кракуна, и чудовище, рожденное в цехах «Джилстона», перестало существовать. Дик отправил его останки в деструкционную камеру.

— Эксперимент подтвердил прогноз Минервы, — спокойно сказал Лайт, когда они сидели у «стола раздумья» и подводили итоги дня. — Гудимен после операции не подохнет. Кроликов он хватать не будет. Чем он будет питаться, в чем увидит смысл жизни, об этом можно только гадать.

— И гадать не можем…

— Но в своем решении я тверд. Помочь убийце быть еще здоровей и поворотливей я не хочу. Каким получится, таким отсюда и выйдет… Как знать, — добавил Лайт с улыбкой, — может быть, сам бог послал нам этого бандита, чтобы мы убедились в своем могуществе.

Милз не ответил улыбкой на шутку. Оба замолчали. Каждый ощутил необычность переживаемого. Если до сих пор они обсуждали проблемы, имевшие очень отдаленное отношение к нынешнему поколению людей, то сейчас речь шла о живом человеке. Вся тайнопись голограмм вдруг наполнилась особым смыслом — все еще загадочным, но уже способным влиять на их решения, поступки, может быть, на судьбу всей лаборатории.