Папа Серёжи и Миши Чернобурцевых работал пилотом-инструктором в летном училище гражданской авиации. Училище находилось за рекой, и на тот берег с городской пристани ходил паром. Для мальчиков этот нехитрый транспорт и рассказы отца навсегда предопределили выбор дальнейшей профессии. По крайней мере, для старшего. После школы Сережа поступил в летное училище. Время было горячее, стены провинциального учебного заведения с трудом вмещали всех желающих. Самолётов было так много, что летные отряды базировались на четырех посадочных площадках, там же в палаточных лагерях жили и курсанты. По очереди заступали в караул — с автоматами охраняли воздушные корабли от циничных посягательств селян, норовивших поживиться какой-либо полезной мелочью для хозяйственных нужд. Сами самолёты крестьян не интересовали, зато брезентовые чехлы возбуждали нездоровый блеск их в глазах. Во избежание пропажи имущества и просто для того, чтобы чем-то занять будущих пилотов, командование организовало эти ночные бдения и строго следило за присутствием дежурных на посту. Опять же, оружие! Его просто так в чистом поле не бросишь! Но юные изворотливые мозги быстро изобрели обходные маневры: тяжёлый и неудобный ствол прятался в воздухозаборник двигателя и прикрывался заглушкой, а его временный хранитель, утирая слезы счастья, несся на свидание с местными девицами. Главной проблемой было вовремя вернуться и не забыть достать из тайника несчастный казённый «Калаш». «Всего-то делов на рыбью ногу» — пренебрежительно фыркали опытные в таких делах третьекурсники, вызывая дикую зависть у лопоухих «минусов»[2].

Как и все остальные курсанты, Сережа Чернобурцев тоже заступал в наряды. К восемнадцати годам он выучил название своей болезни — алепантропия[3], научился предугадывать начало своих приступов по лунному календарю, и теперь странный дар или проклятие не могли застать юношу врасплох. Кроме таких вот случаев. В полнолуние Сережа пускался на хитрости, просьбы и даже откровенный конфликт со старшиной классного отделения, лишь бы поменяться с кем-нибудь нарядом. Иногда старшина шел на принцип, и в наряды заступать все же приходилось. Если дело происходило в казарме, то наглухо задернутые занавески спасали дело. В особо облачную ночь, когда нелётная погода наступала даже для Луны, бедный оборотень тоже ещё как-то держался на отваре мяты и прочих успокоительных. Но в этот раз не свезло так не свезло: ночь была ясной, луна светила как назло ярко, серебря плоскости крыльев учебных бипланов, капоты и расчалки. Луна вскипала на вороненом стволе и дульной коробке автомата, норовила заглянуть в плотно прикрытые глаза кудрявого темноволосого паренька, невысокого и худенького. Луна дразнила и подначивала, как хороший, но шкодный приятель-разводила на «слабо?». Сережа терпел, даже фуражку на глаза надвинул, прячась в спасительной тени лакового козырька. В груди то и дело взбухали и лопались какие-то щекотные пузырьки, словно бы он напился газировки или квасу до умопомрачения. Но в отличие от кваса, ощущения были невозможно приятными. Они манили за порог, обещали воссоединение с природой, восторг жизни в собственном теле. Обоняние и слух обострились так, что парень различал сейчас писк полевых мышей в густой траве, чувствовал их запах — запах добычи, пищи и теплой крови… Нет! Из кармана тотчас же отработанным движением был извлечён пузырек с таблетками валерьянки. Стоит слопать пять штук, и пузырьки исчезнут, обоняние вернётся в норму, и слух снова станет прежним человеческим слухом, чуть подпорченным в шуме работающего винта.

Пузырек выскользнул из неловких пальцев юноши как живой! Чертыхнувшись и не открывая глаз, Сережа нагнулся за ним, придерживая висящий на груди автомат, и… уронил фуражку.

Шаря в поисках пузырька в холодной ночной траве, парень понял, что найти спасительные таблетки на ощупь не удастся. Решив, что была не была, и он успеет сожрать валерьянку до того, как луна завладеет разумом, подменив тот на животные инстинкты, Серёжа распахнул глаза как можно шире.

И Луна хлынула в них…

Из вороха одежды высунулась любопытная серая мордочка. Острая и узкая, она отчасти напоминала человеческое лицо Серёжи, украшенное длинным, не лишенным изящества, носом. В остальном же это был настоящий молоденький лис, серебристо-серой масти. В свете луны его мех переливался каждой шерстинкой. Лис выскользнул из тряпок, понюхал сапоги и автомат, попробовал на зуб козырек фуражки. Он был молод, голоден и счастлив. Еды вокруг было хоть отбавляй, острый запах влажной земли обжег чувствительные ноздри хищника, когда нос погрузился в круглый ход мышиной норы. Зубы сомкнулись на теплой трепыхающейся тушке, полевка даже не успела понять свою смерть, и была мгновенно проглочена. Лисенок принюхался и стал раскапывать норку дальше, мышами оттуда пахло едва ли не вкуснее, чем в обед от термоса со стартовым пайком. Утолив первый голод семейством полевок, маленький хищник прислушался к ощущениям. Есть все ещё хотелось. Причем что-нибудь серьезное, не меньше зайца. Зайцев поблизости не было. Но были домашние куры! В деревне при каждом доме был птичник. Распушив шикарный хвост с непременной белой отметиной на кончике, зверёк потрусил в направлении деревни Бастаново…

В тот раз он наелся на славу. Опьяненный первой в своей жизни настоящей охотой, лис задушил несколько больше кур, чем смог бы слопать, и сделал это не совсем аккуратно, несушки подняли шум и разбудили здоровенного цепного пса, который немедленно зашелся лаем в своей конуре. Осоловевший от еды лисенок не сразу увидел, как в окне дома вспыхнул свет, а сообразил, что нужно бежать — совсем поздно, когда на пороге курятника возник силуэт молодого парня в телогрейке поверх футболки. Наверное, это был хозяйский сын, потому что по возрасту смахивал парень на примерного ровесника самого Сережки в человеческом облике. В одной руке у хозяина положения угрожающе топорщились вилы, в другой — пылал электрический фонарик-жужжалка. Звук, с которым подзаряжалась батарея, вызвал у зверька нестерпимый приступ любопытства, и тот, хоть и решил смирно лежать в углу, накрывшись тушами умерщвленных куриц, высунул морду из укрытия. Луч фонарика ударил в глаза, обжигая сетчатку.

— Ой, лиса! — парень перехватил вилы наизготовку и быстро ткнул в кучу перьев, служивших лисенку защитой. — Ах ты…

Короткий бой чуть не стал последним приключением в жизни молодого оборотня. Вилы скользнули по боку, и только природная гибкость лисьего тела позволила увернуться от второго, добивающего удара. Силой ему было не победить, огромные острые зубцы просто проткнут тело насквозь! Но лис не был бы лисом, если бы полагался только на силу. Зверёк крутанулся на месте, оскалил зубы, высунул язык и, волоча пушистый хвост как полено, бросился на человека. Глаза парня тут же расширились от ужаса.

— Твою мать! Да бешеная же!

Теперь парень и не помышлял о нападении, вилы он выставил перед собой словно загородку: лишь бы дикий бешеный зверь не укусил его за ногу. К слову сказать, был защитник курятника без штанов, в одних трусах, а обут в резиновые галоши на босу ногу, так что должно быть чувствовал себя невероятно уязвимым. Прошмыгнув прямо между галош, лис бросился во двор. Из конуры вслед несся угрожающий лай, который дикий зверь понимал отлично: основной темой было «поймаю — порву!». Отяжелевший от еды лис едва протиснулся в щель под воротами и оказался на воле. Из-за забора доносились женские причитания над судьбой убитых несушек, отборный мужской мат и сбивчивые рассказы о бешеной лисице, сопровождаемые лаем пса. Дальше оборотень слушать не стал, и растворился в ночи.

Утреннее пробуждение курсанта Чернобурцева было ужасным. Он стучал зубами от холода и никак не мог взять в толк, почему он мало того, что лежит на земле, но и при этом совершенно голый! Форма лежала отдельно, причем выглядела так, словно бы ее не снимали, а просто выскочили из застегнутой! Белье находилось внутри брюк, рукава гимнастёрки оказались продеты в рукава шинели, и все пуговицы оставались продетыми в петли. Так… Бок саднило. Сережа нащупал на нем длинную запекшуюся ссадину и поморщился от боли. Где же это он так? С лицом тоже творилось что-то странное: его словно бы стягивала корка. Ощупав подбородок и щеки, юноша почувствовал под пальцами кроме колкой утренней щетинки нечто мягкое как пух. Пух?