Надя застыла: «Откуда он знает? Она же никому ничего не говорила».
Дома Мария увидела синяк под глазом сына и растрёпанные волосы дочери, взглянула в глаза своих детей и поняла: детей травят так же, как её из-за грязной молвы. Что же будет с ними, если люди узнают о её болезни? Тогда на всю оставшуюся жизнь её дети будут изгоями в собственном селе. Отчаянные, греховные мысли поселились в её голове: «Отцов нет, да ещё и без матери останутся… А может, оно и лучше? Сдадут в детдом, а там кормят, по крайней мере, живы останутся, а так скоро вместе со мной от голода помрут». Дети боялись прокараулить приступ у матери, не оставляли её одну дома, если она шла куда-нибудь, тихонько тайком шли следом, неся с собой ложку. Они уже не раз помогли матери пережить приступы, очень переживали и боялись того, что приступ может случиться на работе. По ночам дети спали по очереди, дежурили у постели спящей матери, размазывая слёзы по щекам.
Серое зимнее утро лениво заглянуло в окно. Надя прислонилась лбом к холодному стеклу, задумалась. Ещё нет шести часов утра. С первыми лучами солнца всё оживёт, заиграет блеском снег, а сейчас морозно и тихо. В избе пахнет сыростью. Надя стоит на голом полу босиком, русые кудрявые волосы заплетены в косу. Вдруг девочка испуганно отпрянула от окна, прислонилась спиной к стене, чтобы с улицы её не было видно. Прижала руки к груди, глубоко вздохнула, стараясь подавить волнения и успокоить сильно бьющееся сердце.
– Значит, это правда!
К окну, крадучись вдоль стены, незаметно подошла старушка, заглянула в окно и стала что-то рассматривать в темной избе и прислушиваться. Как-то среди ночи почудилось девочке, что кто-то ходит вокруг их избы. Лёжа на печи, девочка стала всматриваться в мутное, ничем не завешенное, окно. В ночном окне она рассмотрела бледно-серый силуэт человека. Жутко и страшно было слезть с печи и подойти к окну. Она боялась пошевелиться, всю её сковал суеверный, мистический страх. Она боялась сказать матери, опасаясь, как бы это не вызвало у неё новый приступ. На этот раз в ночной темноте показалось ей, что ходит бабка Нюра – её бабушка, мать её матери. Но это предположение было столь нелепо, что она сама не поверила в него. Спросить у бабки об этом тоже побоялась: вдруг она ошиблась, а ходит кто-то другой. Но кто – этот другой? Может, страшный лихой человек? Что у него на уме? А может, просто показалось или, того проще, приснилось…
– Нет. Тогда я не ошиблась! – подумала девочка.
Теперь Надя была уверена, что тогда не показалось. Это действительно её бабушка. Зачем среди ночи она поднимается с постели и идёт к их дому? Что её гонит? Приходит ночью, а в избу не заходит. Зачем часами, прячась, ходит вокруг избы и заглядывает в окно, прислушивается? Это было очень странно, ведь днём бабушка заходит к ним домой без стука и спроса. Зачем теперь, как вор, крадётся? Не поняла девочка, что гнало бабу Нюру материнское сердце, чуяло оно беду. Вот и бродила престарелая мать по ночам, заглядывая в окно своей дочери, в надежде успеть, отвести беду руками. Мать боялась ночей, а беда пришла средь белого дня…
На печи зашевелилась Мария:
– Надя, вставай, проспишь. Не успеешь истопить печь, да сварить. Надо будет идти к деду с бабкой.
У родителей отелилась корова – это была хорошая новость для Марии и её детей. Появилась надежда на то, что возможно они доживут до весны, а там зелёная трава пойдёт…
Надя, по просьбе бабушки, пошла к Сорокиным В полу-сумрачной избе лежал на лавке около стола старый дедушка. У печи на голбце сидели те самые две девушки, что летом так любили купаться. Рослый парень сидел за столом и ел печёнки из мороженой картошки с травой. Старик приподнялся и потянулся рукой за печёнкой. Парень взревел:
– Тятька, Сорока, не тронь мою печёнку! – замахнулся кулаком на старика. Старик обмяк и вытянулся вдоль лавки.
Придя обратно домой к деду, Надя рассказала бабушке о том, что видела. Бабушка развела руками:
– Вот такие они Сорокины, каждый сам за себя, кто добыл еду – тот её и ест, – подумала-подумала и сказала. – Ты сходи ещё раз, отнеси простокишу старику.
Надя взяла кринку с простоквашей и пошла обратно к Сорокиным. Никто из детей старика не перечил и не мешал Наде отдать простоквашу именно их старому отцу. Вели себя так, как будто, это был закон: ты добыл еду – она твоя, и никто не имеет права претендовать на неё. Старик полулёжа, дрожащими руками взял кринку и стал пить простоквашу, торопливо глотая и глотая её. Почти всё выпил и вдруг выронил кринку. Кринка грохнулась на пол, простокваша белым полотном разлилась по полу. Старик вновь вытянулся вдоль лавки и затих. Взрослые дети старика молча наблюдали за тем, как умирал их отец…
Надя выскочила из избы Сорокиных и кинулась бежать к бабке. Дрожа от увиденного и от осознания, что она, хоть и не по её вине, но причастна к смерти старика. Девочка никак не могла успокоиться. Бабка долго сокрушалась:
– Вот я дура! Вот дура старая! Что наделала? Как будто впервые еду даю оголодавшему. Знала ведь, что таким надо по чуть-чуть еду давать. Я ж думала: они все по стакану выпьют, и старику всего стакан достанется…
Этот случай подвигнул управляющего действовать. Ночью он пришёл в свинарник, открыл дверь, зашёл внутрь, сел на кормушку:
– Простите, Бурёнки, так надо, – Андрей просидел до утра при открытых дверях свинарника, тяжкие мысли и близко не подпускали сон. Утром управляющий сказал сторожу:
– Я утром коров едва поднял, прикажи скотникам их подвесить на вожжах.
Скотники выполнили приказание управляющего. Бывает после отёла или от истощения корова, как здесь говорят, обезноживает. Тогда под её грудь пропускают вожжи, перебрасывают через крюки на потолке, и концы вожжей крепят за что-нибудь внизу, чтобы было удобно отпускать вожжи, когда надо корове лечь, или подтянуть вожжи и приподнять корову, позволить ей попить, поесть или подоить её.
Через пару дней Надя, как обычно, пришла из школы и в полумраке избы увидела висящую мать…
Мария повесилась на верёвке, привязав её за крюк в матице потолка, где когда-то висела люлька, в которой она качала своих детей, каждого в своё время. Надя схватила ноги матери, приподняла, держала, держала… Постепенно начала понимать, что ноги матери совсем холодны, а девочке так не хотелось верить в смерть матери…
– Мама, мама! – звала она свою мать. – Мама, мама! Витя, да где же ты? Витя, где ты? Помоги!
Словно услышал её брат, пришёл. Заорал, подбежал к сестре, из всех своих сил стал помогать держать за ледяные ноги труп матери.
– Да нож давай! Лезь, режь верёвку!
Маленький мальчик от испуга растерялся, и сам не понимая, что делает, попытался с ножом залезть на ту же табуретку, с которой мать повесилась, табуретка стояла точно под ногами матери. В результате чего отодвинул труп матери в сторону, и Надя чуть не выпустила ноги матери из своих окаменевших рук.
– Болван тупой, табуретку отодвинь!
Маленький мальчик оттянул немного в сторону табуретку, встав на неё, приподнялся на цыпочки, стал ножом резать верёвку, словно пилил ножовкой, двигал нож туда-сюда…
Труп Марии рухнул на пол…
Долго дети плакали над телом матери…
Надя, стоя на коленях над трупом матери, стала посылать брата за дедом и бабушкой, впервые он отказался:
– Я не пойду, я боюсь!
Повесив руки, словно плети, и голову на грудь, стоял восьмилетний мальчик с опустевшей душой над телом матери.
– Кого ты боишься? Иди! Мне ещё страшней здесь оставаться. Иди быстрее! Скоро стемнеет, – закричала на него сестра. Брат ушёл.
Много лет Надя будет оплакивать мать, искренне жалея и оправдывая её. Но когда заболеет сама и поймёт, что это её последняя болезнь, скажет мне:
– Всю жизнь ни в чём не винила мать, а теперь не прощаю её. Была бы жива моя мама, разве пережила бы я столько. Трудно, плохо ей было – понимаю. Но почему она подумала только о себе, а обо мне и о Вите – о своих детях – не подумала? Никто не знал, что она заболела эпилепсией. Я никогда никому об этом не говорила. Сколько раз мы с Витей спасали ей жизнь? Дети бегают, играют, а мы ходим за ней с ложкой, боимся прокараулить приступ. А отец за всю мою жизнь соизволил дать мне только фантик от конфет…
