Моей первой любви,

без которой не было бы ни этой книги,

ни меня такой, какая я есть сегодня

Любовь – это для молодежи.

Для военнослужащих и спортсменов…

А тут все гораздо сложнее.

Тут уже не любовь, а судьба.

Сергей Довлатов

– Ну что, проводить тебя? – хитринка мелькнула в глазах.

Я жадно глотнула воздух. Меня? Проводить? Вот ччерт. Я ведь даже ресницы сегодня не накрасила.

Было свежо, по-питерскисентябрьски. Солнце щурилось сквозь раскраску листвы. Он взял из рук мою корзину с рябиной.

Корзинка зашипела и покосилась. Он подхватил высыпающиеся грозди. Случайно дотронулся до моих пальцев.

– Да, пожадничали вы с Маринкой: куда вам столько рябины?

– Мама варенье будет крутить.

– Его ж есть невозможно: горчит.

– Не. У нее секрет там какой-то. Добавляет пряности.

– Лисий яд что ли?

Я украдкой взглянула на знакомый профиль: ну вылитый Бельмондо, когда улыбается, – проскочило в голове.

Сломанный нос. Два раза. По крайней мере, судя по тому, что рассказывали девчонки из параллельного. Глаза- цвета опавших каштанов. Пухлый, когда-то правильной формы, рот скрывает разбитую челюсть. И в дополнение – тонкая, почти невидимая оправа очков. Знаете, как в старых фильмах.

А еще-вечная книга за пазухой. Саша Мейер- интеллектуал с боксерским нравом. Да уж. Нутелла с солеными огурцами. Вечно я вляпаюсь.

Идем. Шаркаем листьями. Я прицепилась всё-таки к корзине – типа помогаю.

– Зось, отцепись ты уже. Малипуся. Ты ж на ней висишь, – он осторожно пытается отнять мои вцепившиеся пауком пальцы. Я улыбаюсь. Хоть внутренне корчусь от обиды: так хочется нести ее «вместе». Зато «малипусей» он, кажется, еще никого не называл. Только меня. Черт, краснею. Прячу лицо за прядью. Наклоняюсь, делаю вид, что шнурок развязался. Кровь еще больше приливает к щекам.

Зося – это я. Вообще-то, я – Зоя. Но польское имя прилепилось ко мне еще лет с пяти. Дедушка Изя привез тогда куклу из Польши. Длиннющие ватные ноги. Косы можно три раза обернуть вокруг туловища. Миниатюрные ушки – говорят, размер ушей – это про интеллект. Глаза – плошки цвета моря. И веснушки по щекам. «Прям мухи нассали. Как у Зойки» , – заливался дед. И всегда успевал увернуться от бабушкиного полотенца, летевшего вслед.

Вырезанные из кожи куклины ресницы были срочно оторваны и заменены на фломастерные.

Косы- варварски отрезаны под каре. Их заменили мои колготки, которые я стащила со своей головы и напялила кукле на голову – спрятать содеенное.

– Смотри-ка, автопортрет, – хохотал деда, вертя в руках куклу. – Ну ты, портретист – Зоська Модильяни, – он потрепал меня по щеке.

Я не знала, что такое Зоськамодильияни. Но в имя Зося влюбилась. И решила: раз уж мальчиком мне все равно не стать, так хоть имя поменяю.

Сегодня мне пятнадцать. В школе мне кричат – Зоська-соська. А на носу у меня все еще мухи… ну, помните, да? Но, клянусь, колготки на голове больше не ношу. Люблю, в наушниках слушать шум дождя. Мы с Маринкой просидели полночи на подоконнике: записывали на магнитофон, как он пел. В смысле – дождь. А потом дружно проспали контрольную по химии. А еще я люблю…

– Зось, стой! С ума сошла?! Машины же! – Сашка схватил меня за ворот куртки и резко дернул назад. На мгновенье прижал меня к себе. Крепко. Секунда. Две. Мы все стояли. Я слышала- нет, спиной ощущала: бумбум. Падампадам. Барабанный оркестр. Барабанный оркестр сердец. Двух сердец. Наших. Вот бы наложить их на шум дождя.

Он отпустил меня и чуть подтолкнул вперед: иди уже. Я повернулась. Смотрю на него. Улыбается в ответ одними глазами.

–Ты всегда так?

– Как?

– В облаках.

–Не, я просто о дожде думала.

– О чем?

–О дожде. Я дождь в наушниках слушать люблю.

– А я – рычание мотора мотоцикла. И запах его люблю.

– Значит – мотоцикл под дождем будем слушать?

– Ага. И нюхать бензиновый дождь.

Сашка рассмеялся. Во все тридцать два. Раскатисто. Легко.

Мы подошли к дому. Четыре этажа без лифта. Поднимаемся, тащим корзину. Точнее, Сашка тащит. Потеем. Пихаемся.

– Зайдешь?

– Не, прости. Как-нибудь в другой раз.

У меня ухнуло сердце. А ведь они с мальчишками всегда-всегда заходят к Маринке. Просто так. На чай. На фанту. На поболтать. В горле набухала обида. Я натянула улыбку и выдавила хриплое «пока». Шваркнула дверью.

– Доча, ты? Чай будешь?

Я рванула дверь в свою комнату, стукнулась об угол. Больно так. Мизинцем левой ноги. Бухнулась на кровать.

– Ненавижу. Ненавижу себя за наивность. Напридумывала! Да кто тебе сказал, что ты ему нравишься? – я больно стукнула себя по коленке. – Дура! Возомнила себе.

Я нашла под подушкой все те же детские красные колготки и рывком натянула их себе на голову. До глаз. Вот тебе! Дура и есть дура! Завтра в школу так пойдешь. С колготками на голове. Пусть все видят, кто есть who!– и я рухнула в колодец сна.

Я люблю, когда ветер. Скорость.

Люблю идти по парку ночью, когда снег в лицо. Люблю, когда собака рядом- морду положила на колени и похрапывает.

Читать на подоконнике с видом на Неву. И чтобы окна до неба. Ремарка.Ту, что Мария. Шучу.

Пить чай с ложечкой. Так вкуснее. И сахара.– ложки три. Чтоб мне слиплось, как говорит папа.

А еще Зосю люблю.

Ее длинные пальцы рук. И ног. Не смейтесь-я видел. Мы сидели у озера в Кавголово. Димка пихнул ее в воду. Новые кроссовки нахлебались воды, пришлось снять. И джинсы. Я принес ей плед. Она рассмеялась мне в лицо, близко так. Я даже ощутил запах ее волос. И дезика. Успел заметить сколотый краешек зуба. А Зоськаù отшвырнула плед и стала прыгать по берегу в одних трусах и футболке. Футболка была белой. И мокрой насквозь.

Мне хотелось дать в морду Димке. Сеньке и Руслану- всем. Всем, кто на нее смотрел. А смотрели все. Так как не смотреть было невозможно. Зося вся в веснушках. Радостная такая. Солнечная. И абсолютно прозрачно-голая.

Вчера пришла в школу со следами от резинки колготок на лице. Глаза опухшие. Отстань, говорит. Это от подушки. Ага, так я и поверил. Она рассказывала по секрету: в детстве колготки на голову всегда натягивала, когда грустно становилось. В Пеппи Длинныйчулок играла. И веснушки фломастером подрисовывала. Для дедушки, говорит.

Даже не поздоровалась утром со мной. Пробурчала что-то себе под нос: дура, говорит, так тебе и надо. Короче, я не понял. Вчера шли по парку. Я придумал повод ее проводить: корзину донес. Тяжелая, говорю.

Вдруг наклонилась: шнурок будто бы развязался. А я-то знаю – у нее кроссы на липучках. Странная она. А когда наклонилась, свитер задрался. Я видел ее позвоночник, хрупкий такой. Даже содрогнулся: вдруг сломается.

На перекрестке ринулась прям под машину: все витает где-то. Я ее придержал. А она, как прижмись ко мне спиной из о всех своих цыплячьих сих. И не дышит. Я испугался. Сейчас как почувствует: ну, сами знаете, что.

А сердце так и стучит: бум бум. Я прямо услышал. Ее «бум». А потом – мой. А потом «бобом» – вместе. Гром и молния. А Зоська вдруг говорит: «А я о дожде думаю». Круто, думаю: а у меня внутри гром и молния.

Дошли до дома. Мне так расставаться не хотелось. Но я слово себе дал: предложит зайти – ни за что не соглашусь. По крайней мере, в первый раз. А она еще, похоже, и обрадовалась, что я отказался: улыбнулась до ушей и дверью перед носом хлопнула. И почему в жизни все не так, как в книжках: она любит его, а он ее.

Нет. Зоська уж точно меня не любит.

Сашка вздохнул и уселся на подоконник. Домик Петра за окном показался ему серее обычного. Нева поднялась. Осень ощущалась в каждом движении города. Чай в папином подстаканнике звякнул ложечкой. Сашка открыл книгу и бережно отложил закладку: два медных, закручивающихся на самом конце, волоса. Не потерять бы.