Истоки церковной измены была определены. На Соборе была «канонизирована» «черная легенда» об обер-прокуроре Львове как гонителе Церкви и об антицерковной деятельности «Всероссийского церковно-общественного вестника».

Что касается епархиальных съездов духовенства и мирян, то, действительно, большинство из них носило радикальный характер.

Это нашло отражение в известном сочинении члена комиссии о «большевизме» Булгакова, вошедшем в сборник «Из глубины»: «Генерал. Кажется, церковь и сама порядочно обольшевичилась за время революции? Ведь что же происходило на церковных съездах в разных местах России? Светский богослов. То было лишь поверхностное движение, захватившее наиболее неустойчивые элементы обновленческих батюшек да церковных социал-демократов: социал-дьяконов и социал-дьячков с некоторыми крикунами из мирян ...»

Но пик революционного энтузиазма пришелся на март, когда переворот многими, в том числе и священнослужителями, воспринимался как воскресение России, как Пасха.

Про арест архиепископа Тихона я уже писал. Этот эпизод никак нельзя подвести под определение «церковный большевизм» даже при самом расширительном его понимании. И в других конфликтах архиереев с революционной властью (Совет, или местный комитет общественной безопасности) обер-прокурор занимал сторону епископата. Возможно, он не желал вмешательства в свои дела.

Упомянута в докладе комиссии и антицерковная деятельность двух архиереев — владимирского архиепископа Алексия (Дородницына) и пензенского Владимира (Путяты). Про деятельность архиепископа Алексия (Дородницына) я уже писал выше. «Многогранную» деятельность пензенского архиерея Владимира (Путяты), особенно после низвержения его из сана, действительно можно было квалифицировать как «большевизм», конечно, в широком понимании этого термина.

Докладчик не затронул такой скользкий вопрос, как преследование священников, не признавших Временное правительство, а их в отличие от архиереев было немало. В этих гонениях принимали участие и церковные власти. Важно отметить, что гонениям церковные власти подвергали и церковных мирян, по какой-либо причине не признавших новые власти или резко выступавших против некоторых революционных преобразований.

Именно таким преследованиям подвергся известный византинист член-корреспондент Академии наук профессор Алексей Дмитриевский. Ввиду исключительности этого случая, а также значимости личности самого Дмитриевского хочется остановиться на этом эпизоде подробнее, благо архивные материалы позволяют это сделать.

5 марта 1917 г. новому обер-прокурору Святейшего Синода В.Н. Львову пришло анонимное письмо. Автор послания, именовавший себя «рядовым санитаром» Красного Креста, просил «обратить внимание на новую надвигающуюся опасность» — проповеди, звучащие с амвона Церкви. По словам санитара, его жена с годовалым ребенком «сегодня» была в церкви Скорой Послушницы. Там перед причастием «миссионер, не знаю кто, говорил чрезвычайно обширную “черную” проповедь на тему низложения правительства. Смысл был тот, что люди сейчас до того забылись, что, говоря словами Спасителя, “не знают, что творят”». По словам анонима, проповедник перечислял заслуги павшей династии, говорил так страстно, «что в его голосе слышались слезы». В заключение своего письма санитар просил обер-прокурора не дать погибнуть «свободе нашей из-за прислужников старой власти... которые оскверняют свободу, и откуда — с амвона Святого Храма!?»

На следующий день обер-прокурор Синода направил «срочное» письмо временно управляющему Петроградской епархией епископу Вениамину (Казанскому). В нем В.Н. Львов сообщал о проповеди, в которой «восхваляются заслуги и деяния прежнего правительства», и просил расследовать обстоятельства, изложенные в письме рядового санитара. Эта задача была возложена епископом на протоиерея Николая Удальцова, настоятеля Христорождественской церкви на Песках. Некоторое время спустя протоиерей рапортовал, что он со всей «скоростью, которая возможна. приходскому священнику» допросил настоятеля храма Скорой Послушницы и свидетелей, присутствовавших при произнесении проповеди.

При этом выяснилось, что проповедь произносил не священник, а профессор Киевской духовной академии Александр Афанасьевич Дмитриевский, являвшийся старостой храма и секретарем Палестинского общества, в ведении которого и находится этот храм. (Николо-Александровский храм располагался на углу Калашниковского проспекта и 2-й Рождественской улицы. В народе именовался церковью «Скорой Послушницы» по наиболее чтимой иконе. В 1932 г. храм был взорван.)

По словам протоиерея, его проповедь была произнесена в форме «живой импровизации». В рапорте Удальцова содержалось и изложение причин, по которым данная проповедь «вызвала большое волнение». Так, профессор ничего не сказал в пользу свершившегося народной волей государственного переворота, «изобразив, совершенно не соображаясь с требованиями момента, светлые стороны династии... Касаясь же народной расправы с городовыми _ проповедник весьма некстати извинил их службой по долгу присяги. Говоря же о новой власти. сказал, что власть должна быть от Бога, но при этом недостаточно ясно указал на авторитет власти, уже признанной народом. и совершенно неуместно с церковной кафедры высказал некоторые сомнения в достижении Временным правительством порядка, при допущении /будто бы/ им двоевластия в виде Совета рабочих и солдатских депутатов». После службы, сообщал Удальцов, около церкви собралась большая толпа, требовавшая ареста проповедника, и с этой целью в храм был послан милиционер. «Однако более уравновешенным лицам удалось успокоить толпу, попросив их разойтись, так что к двум часам дня волнение улеглось»

Попытался протоиерей снять показания и с самого Дмитриевского, однако «неоднократные и настойчивые предложения учинить. запись деланных показаний он решительно отклонил», представив письменное объяснение. В своей записке Дмитриевский сообщал, что он принимает самое живое участие в жизни состоящего в ведении Палестинского общества Николо-Александровского храма, где состоит старостой и произносит проповеди уже в течение пяти лет. Объясняя причины произнесения им проповеди 5 марта, профессор писал, что он «был захвачен неожиданно нахлынувшей волной народного движения и потрясен до глубины души ужасными картинами слепого народного гнева.»

По словам Дмитриевского, нашлись и «не вполне довольные моим словом. причем протестанты были все в солдатских серых шинелях», постоянные же его «слушатели высказывали лишь одно сочувствие». Сразу после произнесения проповедь была записана ее автором, и машинописный, заверенный подписью экземпляр был предоставлен протоиерею Удальцову. (Дмитриевский при этом сказал, что обладает отличной памятью и проповедь была им записана фактически дословно.)

Однако протоиерей не ограничился объяснениями профессора, решив снять показания и с настоятеля храма, и прихожан, находившихся в то время в церкви. Настоятель иеромонах Неофит, судя по его ответам, вполне сочувствовал мыслям, высказанным в проповеди Дмитриевского. По его словам, после окончания службы он был вызван в храм для объяснения по поводу проповеди. Объясняться ему пришлось перед представителями «общественности»: милиционером-студентом, неким вольноопределяющимся и солдатом Павловского полка. «Получив от меня должные разъяснения, три уполномоченных лица явились успокаивать возбужденных солдат, уже потребовавших автомобиль для ареста проповедника», — в заключение сообщал Неофит.

Другие свидетели рассказали и некоторые подробности произнесения самой проповеди. Так, например, присутствующая в то время в храме Серафима Варламова, девятнадцать лет, рассказывала, что слушала проповедь с начала и до конца, произносивший ее был одет в стихарь, «говорил довольно возбужденно, но не по тетрадке, а импровизированно». По ее словам, проповедник призвал подчиняться правительству, но говорил, что сомневается в достижении порядка при действии крайних революционеров и «что в такое военное время слишком большие свободы солдатам по отношению к начальству». Запомнился ей и эпизод, когда проповедник говорил о надругательстве «над изображением Георгия Победоносца и над крестом, находящимся на государственном гербе и на коронах». Этот эпизод вспомнило еще несколько слушателей. Так, солдат лейб-гвардии Павловского полка показал, что, «касаясь попрания народом государственного герба, проповедник говорил о попрании Георгия Победоносца, а не упомянул о другом значении государственного герба как эмблемы бывшей царской династии».