— Ясно, — прервал его милиционер. — Начинаются сказки. Идемте в отделение.

— Ой, пожалуйста! — вскрикнул Марик. — Не задерживайте меня. Собака погибнет. Ее наверняка убьют… Мне до четырех часов надо. Честное слово, все, что говорю, — правда!.. А я к вам потом приду в отделение, и делайте со мной, что хотите. Эту собаку мы все очень любим, она у нас как живой человек… Честно!.. Только сейчас отпустите меня, пожалуйста, очень вас прошу, а когда скажете, я приду… Вот увидите, вы удивитесь… Хотите, часы в залог оставлю… Ой, уже три часа!..

— Часы отставить…

Марик принялся отстегивать часы.

— Не оставить, а отставить. Разница понятна?

— Да, — смущенно прошептал Марик.

— Молнию закрыть, — сказал милиционер, указывая на стоящую возле Мариковых ног сумку.

Марик послушно затянул молнию. Гневное око скрылось.

— Сумку на пле…чо!

Марик вскинул лямку и поправил ее на плече.

— Шагом марш!

— Куда? — шепотом спросил перепуганный Марик.

— До-мой! — скомандовал милиционер и добавил: — Если еще раз увижу вас здесь, гражданин Селищев, веры вам больше не будет, со всеми вытекающими последствиями. Понятно говорю? — закончил он голосом как из репродуктора милицейской машины, таким грозным, что Марик вздрогнул.

А ведь человек, оказывается, привыкает к темноте, ну, не к такой, про которую говорят «хоть глаз выколи», а к обычной, когда почти совсем темно, привыкает и начинает в этих потемках чуток разбираться и соображать, где что находится. Когда Оля в первый раз услышала чудовищные стоны мучающихся домовых или всхлипы привидений — а кого же еще? — тогда она едва не потеряла сознание от ужаса… Но вот эти звуки повторились во второй и в третий раз, а с ней ничего не произошло, никто ее ни когтем не царапнул, ни крылом не задел, ни хвостом не тронул и ничем не испугал. И Оля начала приходить в себя. Она огляделась по сторонам… Лестница… болтающееся полотно вымокших обоев… пыльные занавески на разбитом окне… А вот, внизу, какие-то двери… Оля приподнялась, потом с опаской встала на зыбкие ноги, ощутила себя в вертикальном положении и сделала шаг вперед. И тут же, как только скрипнул пол под ее ногами, раздалось глухое и протяжное «эммэу!..» Оля как держалась за балясину лестницы, так и прижалась к ней щекой. «Эмммэу!..» — раздалось такое печальное стенанье, что просто сердце разрывалось от жалости.

— Кто ты, кто ты? Где ты, где ты?.. — спрашивала Оля, и тотчас что-то застучало по полу. — Иду… Иду… — Оле почему-то стало не так страшно. В стуке этом ей почудилось что-то знакомое, но что именно, никак не вспоминалось. Он явно раздавался из-за двери. Оля потихоньку направилась к ней, все время шепча:

— Я иду… иду… иду… а ты меня не обижай… и меня не пугай… и меня не щипай…

Оля взялась за ручку и приоткрыла дверь.

«Эмммэу!» — раздалось совсем близко. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь щели в заколоченном окне, переполосовывали пол ярко-желтыми линиями, и в одном светлом пятне вздымалось нечто черное, мохнатое и живое, потому что оно шевелилось. Оно даже старалось ползти, подобно гусенице, но это ему не удавалось. Тяжело дыша и, видимо, ценою величайших усилий, оно только переваливалось с боку на бок. С опаской Оля приближалась к существу — теперь уже было ясно, что это живое существо, а не привидение, — и все приговаривала:

— Ты кто?.. Тюлень?.. А может, олень?.. А может быть, пень?.. Нет, не пень… И не олень… И не тюлень… Это собака!.. Собака! Большая черная собачища… Ой, да тебя связали!.. Ой, бедненький пес, ой, бедный барбос, ой, черный нос… Сам черный, а нос копченый… Как копченая колбаса нос у этого пса…

Так все смелее и смелее, говоря в рифму, чтобы чувствовать себя пободрее, Оля склонилась над собакой и принялась ее разглядывать. Зрелище было это весьма печальным: собака лежала на полу, крепко связанная бельевой веревкой. Передние лапы ее были притянуты к задним, а морда обмотана виток к витку старым электрическим шнуром.

— Вот почему ты не можешь лаять, как все!.. Ах ты, бедненькая.

И Оля стала пытаться размотать провод. Наконец, она открутила его концы и освободила собачьи челюсти. О! Как залаяла эта собака! Каким ужасным хриплым лаем наполнился весь объем этого старенького особняка, казалось, что стропила рухнут от зычного песьего голоса!

— Только не лай, не лай, а если хочешь, то зевай! — весело командовала собаке Оля, склоняясь над узлом веревки, стягивающей передние лапы. Ну, что же делать? Узел был крепкий, его затянули так, что подковырнуть веревочную петлю девочке не удавалось. Но собака больше не лаяла.

Вдруг послышались громкие голоса. Клеенка на входной двери откинулась, и в дыру протиснулись одна за другой три фигуры, едва различимые в темноте, а может, их было и больше. Ой!.. Оля просто рухнула на корточки, подползла к двери, затворила ее и боком, неудобно прижалась к собаке. Даже дыхание у нее пропало… Клеенка опустилась на свое место, и в прихожей снова воцарилась темень. Фигур теперь видно не было, зато внятно слышалось прерывистое дыхание пришедших, да страшно, волчьими глазами, вспыхивали и гасли ярко-алые пятна, передвигаясь в темноте, словно кровавые светляки.

— Как он точно сказал? — требовательно спросил чей-то звонкий голос. — Повтори!

— Шкуру с живой, говорит, сдирать не буду, — отвечал другой голос, поглуше. — Живую не приводите. Мне, говорит, еще придется самому обрабатывать, эту снимать… забыл, как она называется.

— М-мездру, — сказал третий голос, басовитый и чуть заикающийся.

— Точно, — подхватил второй голос.

— Что он, околпел? — воскликнул первый голос. — Может, кому другому сдадим?

— А кому? — скучно произнес второй голос. — Больше я никого не знаю.

— А кто когда шкуры со зверей с-снимал? — спросил третий.

Возникла долгая пауза. Потом кто-то плюнул, и один кровавый летучий огонек погас.

— Я однажды видел, как кролика обдирают, — ответил второй.

— А я… никогда не видел, ник-когда…

— Прежде всего надо ее убить, — объявил первый голос.

— М-может, бросим это все на фиг? — спросил третий.

— А три червонца ему отдать надо… — сказал первый. — Он придет домой требовать. Знаешь, что мне будет. Мать все колонией пугает.

— А может, этот Нулик принесет?

— А ждали же его до четырех.

— Да он таких денег в глаза не видал.

— А вдруг? — с надеждой спросил третий.

— Все равно убить ее надо, — сказал глухой голос. — А то она запомнит место, где лежала связанная, и всех сюда приведет…

— Это точно, — сказал первый.

— А кто б-будет убивать?

— Вот ты и будешь.

— Ч-чего эт-то я? Я его я-т-то? Кто сказал убить, тот и убивай…

— Может, ты убьешь, Толокно?

— Тебе надо, ты воще и валяй.

— А может, ж-жреб-бий?

Толокно запалил зажигалку, подошел к стене и соединил кончики оголенного шнура. Вспыхнул свет. Теперь стали видны все трое: он, Игорястик и Стас. Оказывается, все они сидели на старом диване с высокой спинкой. К дивану был придвинут письменный столик без ящиков. А на стене — развешаны разноцветные афиши «Автоэкспорта» с изображениями мотоциклов и машин, олимпийский плакат с фотографией ринга и боксеров и старый настенный календарь с портретами немыслимых красоток. Гора фантиков на столе свидетельствовала о том, что здесь молодые люди лакомились конфетами. Короче — это был их тайный клуб.

Из соседней комнаты донеслось грозное собачье урчание и какие-то странные звуки, похожие на шепот.

— Ч-ч-ч-ч…

Потом какая-то возня, скрип половиц и снова:

— Ш-ш-ш-ш…

Это было необъяснимо и страшно.

— Кто там? — прошептал Стас. — Маринка?

— Я ей запретил приходить, — ответил шепотом Игорястик. — При тебе же.

— Гав! — раздалось из соседней комнаты, и снова повторились те же непонятные звуки.

— Кончать надо, — сказал Толокно.

Все трое явно нервничали.

— Ну, чего сидим? Пошли, — резко сказал Игорястик. — Бери этот дрын, Стас, — и указал на лежащий на полу обструганный брусок.