Надо было есть поочередно, учитывая закономерности новой физики. Наше сбившееся в кучу, изголодавшееся стадо принесло с собой хроносферу размером с небольшой автобус, так что мы побудили некоторых оказавшихся неподалеку «безвременников» выплеснуть остатки их моторной и нервозной энергии — куклы-эпилептики, люди в момент апоплексического удара, пьяные на грани неизбежной комы. Опустошение, произведенное нами в знаменитой столовой, было первым серьезным уроком третьей фазы и, конечно, больно задело наших ЦЕРНистов. Они знали имя теоретика в кричащей футболке, который навис над салатным буфетом и затем повалился от хроносферной индукции, спровоцированной телохранителями Тийе. Только им было известно, что две женщины с сосредоточенными лицами, которых четверка журналистов сорвала с мест и низринула в похотливые объятья комнатного растения, — это феноменальные кипрские математики. И, разумеется, их ЦЕРНовские души были уязвлены при виде знаменитых бывших коллег, почтенных пожилых людей, у которых вырвали из рук стаканы и подносы с едой, так что в результате непорядочных сближений они красовались теперь со смехотворно и устрашающе вывернутыми шеями или упершись лбами в серую столешницу или хрупкое плечо соратника. Нобелевский лауреат повалился на пол, а на него сверху — два претендента на это звание, теперь уже пожизненные. Колыбель Нобелевских премий — такой громкий титул носила некогда столовая ЦЕРНа. Мы же присвоили этому безлично современному пейзажу пластиковых столешниц и стульев второй достославный эпитет: источник хроноэтикета — практической этики для поведения в безвременье, содержавшей, например, правила хорошего тона для массивной и хаотичной хроносферы, образованной в ту полуденную полночь нами, еще более неуклюжими вместе, чем каждый по отдельности. Мы опрометчиво шарахались из стороны в сторону, в приступе голода хватая еду, напитки, стаканчики с мороженым, горящие сигареты, пока наконец каждого — и каждую — из нас, беспощадно одновременных, не проняла картина бездумного разорения. Вообразите, что в людном месте взорвались несколько ручных гранат, которые пощадили мебель и столкнулись со сверхъестественной пластической сопротивляемостью у людей, и хотя их разбросало взрывной волной в самых невероятных позах, однако ни на ком не заметно ни малейшего повреждения, не говоря уже о ранах, — и вы получите представление о нашем хроносферном разгроме столовой. Сытые, смущенные и уставшие, мы, переругиваясь, выработали план отступления. Какой-то блондинке у входа, повисшей на автомате с напитками в таком ужасающем виде, что казалось, ее позвоночник в следующую секунду сломается, Борис с Анной придали наклон неандертальца. Хотя никто не понимал, имеет ли это смысл.

Покидая столовую одним из последних около часа ночи, я оглянулся, прежде чем ступить под палящие солнечные лучи. Под большим плакатом «Места для некурящих» сидел на корточках Оливье Лагранж, с его желтоватым лицом, жесткой щетинкой усов и набрякшими веками как две капли воды похожий на восковую фигуру одного маньяка, убийцы женщин из недавней истории. Его словно только что реанимировал ударом локтя в бок Хэрриет, сидевший на полу слева. На самом деле оба были увлечены кошкой — черным как смоль плюшевым зверьком, которого они объединенными усилиями аккуратно вытаскивали из-под стула. Я непроизвольно заподозрил ЦЕРНистов в поисках материала для экспериментов. Но то был сентиментальный поступок. Эту кошку, уже несколько лет жившую в ЦЕРНе, все называли кошкой Эйнштейна, тешась мыслью, будто ОН рядом, вседневно и всечасно, проникает через черные вакуумные дыры звериных зрачков сквозь время, вставшее теперь перед нами стальной незыблемой стеной.

Здание из пяти налепленных друг на друга бетонных колец, походящих на витки громадного кипятильника, стало нашим пристанищем, где мы провели первую ночь, то есть ее остаток, на так называемом нулевом уровне — на дне колодца, устроившись на ворохах одежды, креслах, даже раскладушках, найденных в комнатах физиков-трудоголиков. Из-за многомесячного небрежения фруктами и овощами один коллега, с головой ушедший в компьютерную симуляцию столкновения частиц, заболел цингой, рассказала Пэтти Доусон. А болезни, грозящие жертвам хронокрушения, еще ждали своих исследователей. Вдруг возможен своеобразный разрыв плодного пузыря, погубивший уже хроносферу мадам Дену? Или же существует срок годности, прозрачный штамп на невидимом, неосязаемом материале оболочки, пока предотвращающей наше окоченение подобно ЦЕРНистам в серых массивных кольцах башни над нами, над пассажирами и экипажем Мендекерова ковчега, которых подкосили усталость, безумие, сексуальная асимметрия. Ясный дневной свет, по-прежнему сиявший снаружи, словно там одна за другой взрывались бесшумные часовые бомбы, на нашем нулевом уровне становился приглушенным, как на театральной сцене, изображающей ночь, но в то же время отчетливо обрисовывал все детали беженского лагеря — на круглом синем пляже коврового покрытия под хронифицированным навесом. Один только страх и (видимо, бессмысленная) надежда на помощь других удерживали нас вместе, не давая уснуть никому, даже детям Тийе. Многие сидели спина к спине, другие полулежали, наблюдая, из последних сил борясь с усталостью. Кто-нибудь то и дело вскакивал, не в силах отделаться от ощущения, будто его сфера или весь исполинский цилиндр сумеречного и растекшегося по этажам воздуха над головой постепенно стекленеет, однако вскоре ватные от страха ноги вынуждали человека снова сесть или лечь. Необходимость нашего первого совместного ночлега диктовалась разумом, правилами выживания согласно новой физике (НФ во втором выпуске «Бюллетеня», переименованной в пятом номере в некрологическую физику). Но ни вычисления, ни эксперименты над животными — например, над нехронифицированной кошкой Эйнштейна, которую Хэрриет с Лагранжем таскали за собой повсюду, как дети — магического плюшевого медвежонка, не подсказали пока оптимальной стратегии для хронопузыря. Что имеет больше шансов: генеральное собрание, община подхронокуполом, поскольку уменьшает отношение площади к объему, или же наименьший неделимый шарик из пены времени, единичный, обособленный, внутри которого ты сжался эмбрионом или, наоборот, распрямился в полный рост для максимальной площади контакта приданном объеме тела?

Математик Берини полчаса проводил эксперимент «Стратегия гроба»: улегшись на трех сдвинутых письменных столах, он пытался не шевелить ни единым мускулом. К нему нельзя было подходить ближе чем на десять метров. Предполагалось испытать внешнюю оболочку кокона во время одиночного, почти неподвижного сна и выяснить, возможно ли истощение кислорода, света, любой энергии, тех запасов, что подпитывали нас уже более четырнадцати часов с нулевой точки во времени до нулевого уровня в пространстве, и зависят ли эти запасы от количества производимых нами движений или дурных помыслов. Спустя полчаса Берини был таким же уставшим и живым, как раньше. Никак не отпускала мысль, что надлежит бороться со стихией (с мертвым морем безвременья), что некий минимум физической активности мешает воздуху вокруг нас вмиг — или же, наоборот, с коварной медлительностью — затвердеть, сгуститься до состояния смолы или стекла, в которых, казалось, залипли окружающие ЦЕРНисты. Поэтому ты заставлял себя встать, нетвердой походкой обходил лагерь, минуя бастион тел вокруг Тийе, проходя мимо помилованных ЦЕРНистов, по старой привычке или сообразно с какой-то математической теорией вытянувшихся на полу рядом друг с другом, ровно и аккуратно, как сосиски на гриле, но вскоре, раскаявшись, возвращался на место. Если верить Шперберову «Бюллетеню», в первую ночь нас покинули как минимум четверо, чьи имена мне незнакомы и с успехом могли быть выдумкой. Надо полагать, это были самые опасные люди. Мы же, прочие, покорно лежали, не зная, одолевает ли нас сон или по нашим венам медленно растекается наркотик умирающего времени. В наших — пока живых, пока не сфотографированных — мозгах вспыхивали кадры тайных пленок. Я был уверен, что отлично знаю один сюжет за закрытыми или будто смертью опечатанными веками соседей, потому как его можно было заменить прообразом катастрофы, что пылал в моей личной темноте: ДЕЛФИ, трехэтажный монстр весом в три тысячи тонн, стальная луковица измерительных камер, притаившийся на 150-метровой глубине при комфортных 22° Цельсия. «Детектор есть детектор есть детектор…» Снова и снова я думал о шкатулке с часами у бородатого Йорга Рулова, которую он где-то прятал перед поездкой вниз. Как будто тем людям, застрявшим отныне в лифте, помогло бы спешное, в 11:31, возвращение часов: рука спасительно ныряет в тикающее на все лады змеиное гнездо, малый приплод дракона Время, который визирует собственную смерть. Частичную смерть. Как живые ядра, мы болтались внутри гигантского оледеневшего ареала, биофотоны в разросшемся детекторе, который охватывал не только Пункт № 8, но даже самолеты над Куантреном, штаб-квартиру ЦЕРНа, возможно, Женеву и дальше — тут в мозгу возникало невыносимое давление в результате бешеной экспансии воображения. Южная граница летнего ледникового периода должна пролегать где-то вблизи Пункта № 8. Хрустальный шар. Или полушарие. А может, хроностатичный кубик, цилиндр, сплюснутое яйцо.