— Яйцо Римана или яйцо Лобачевского? — спросил Хэрриет.

Страх удушья. Взгляд сновал по беспокойным и стонущим современникам — они покорились сну, но то и дело вздрагивали, ожидая, что в следующую секунду вскочит один из ЦЕРНистов, например Пэтти Доусон, которая гусеницей шелкопряда слабо ворочалась между Каролиной Хазельбергер и, по ЦЕРНистским меркам, весьма неряшливо скрюченным Хэрриетом, и с классическим криком «Эврика!» (слышным, по крайней мере, Хазельбергер и Хэрриету) возвестит спасительную формулу, чтобы расколоть хрустальную гору, которая похоронила под собой всех, кроме нас. Помятый и лишившийся своего картуза садовый гном-переросток Шпербер положил голову на пустую коробку из-под приборов; несколько недель еще отделяли его от той суверенной иронии, с какой он придумает новое толкование объектов поиска ДЕЛФИ (лептон — ложь, фотон — фарс, адрон — агония). То ли мы должны почитать ДЕЛФИ, поскольку он нас спас или как минимум подарил нам будущее, — оракул тикающего внутри нас времени. То ли он — адская машина, и исток катастрофы находится где-то в тысячекилометровом электропроводе, обвивающем колосс, или внутри смертельного ледяного поля его многотонного магнита. Но где же кончался полуденный ужас, где лежала граница, где светящийся купол нашей фантасмагории упирался в ваадтскую[15] ночь? Снаружи — женевцам, швейцарцам, французам, мировой общественности — должно быть, казалось, что гигантский стеклянный колпак накрыл территорию ЦЕРНа и излучает сейчас сияние в темноте, в три, в половину четвертого утра, громадный — наверное, полукруглый — аквариум дневного света. Лежа в основании башни, я мечтал, как пробьюсь сквозь границу раздела фаз и рука об руку с Анной или Каролиной Хазельбергер ступлю из светящегося свода в августовскую ночь, как Адам и Ева на старинных гравюрах «Изгнание из Рая», как обязательная, голливудская пара, пережившая катастрофу. Нас встретят синие мигалки, кареты «скорой помощи», вспышки фотоаппаратов, полиция, армия, пресса, на плечи набросят серебристые хрустящие плащи, в лица будут тыкаться микрофоны, как мордочки безглазых протеев; а затем покой, полицейское бюро, все удивляются нашему спасению, заверяют, что прикладываются все силы, дабы разрушить или хотя бы открыть ЦЕРНистский купол, чтобы постепенно вынести оттуда и спасти из комы десятки тысяч людей, раз уж не получается ликвидировать весь хроностатичный купол целиком, купол, в который извне не проникает ни звук, ни радиоволна, ни импульс тока, ни выстрел.

Над нашими головами, на поясе первого этажа, черный квадрат метр на метр, очередное световое табло, стилизованный циферблат с точками минутных делений. Когда-то (прошлой ночью или одну настоящую секунду тому назад) красный мячик пробегал по круговой орбите, ежесекундно поджигая следующую точку, так что по прошествии минуты сияла вся окружность. Здесь-то мы и увидели нашу секунду «си-ни» в виде незаконченного (42/60) кроваво-красного круга, в центре которого светилось, однако, не 12:47, a LU:14.

В 6 утра — вонь из туалетов. Ничто не льется, а ведь именно непрерывные прилив и слив во всем диапазоне смыслов являются предпосылкой сносного сосуществования относительно большой массы людей. ЦЕРНисты невозмутимо стояли в полу– и полуполутени своих закольцованных кабинетов, когда мы, пошатываясь, проходили мимо в поисках рукомойников (первый и единственный выплеск в награду за расторопность) или бутылок с минеральной водой. Чем ближе к окнам, тем тише и светлей. Нет, неверно: тишина распространялась молниеносно, как только хроносферная гроздь разваливалась, словно тебя отсекли одним беззвучным ударом, хотя оставалась не полная тишина, а коварно-индивидуальная, твоя собственная: сердцебиение, шум крови в ушах, еле слышное навязчивое причмокивание во рту.

«Be indiscrete, do it continuously!»[16] Желтая полоска-наклейка с черными буквами на верхнем ящике картотеки в кабинете седого, с волосами до плеч ЦЕРНиста, окопавшегося в горах документов и рукописей на четвертом этаже. Свет дискретен, расфасован по запечатанным невидимым волновым пакетам Планка, как в мириадах крошечных адских чемоданчиков. Снаружи: взрыв под названием «день». Волна, ударившая до небес. Дневной свет. 12 часов 47 минут. Два неподвижных голубя над крышей «ситроена».

На завтрак — жареные свиные сосиски или рагу из конины перченое. Маленькими группками мы потянулись в столовую. Тактично не замечая опустошение и хроносферные мерзости (блондинка на автомате с напитками как на ортопедическом тренажере, извивающиеся киприотки), лавируя между претендентами на Нобелевскую премию в поисках воды, кофе, хлеба, чего угодно, лишь бы не перченой конины на первый завтрак, мы готовились отпраздновать, что никому из нас не пришлось последовать за мадам Дену, даже неполной дюжине людей, решивших предпочесть монадологические сферы, обособленные мыльные пузырьки времени, и ночевавших в ЦЕРНистском здании в одиночестве. Небритые и невыспавшиеся, дрожа от нервного возбуждения, от озноба на полуденной жаре. Смехотворные потуги вести нормальную беседу.

Со стаканчиком горячего кофе я сидел потом на траве в хроносферной семейной палатке с Анной и Борисом, Шпербером, Дайсукэ и парижским корреспондентом Дюрэтуалем, уже тогда носившим часы на обоих за1пястьях. Мы пустились в дилетантские дебаты, покуда вокруг Мендекера собирались эксперты для анализа аварии и рецептов латания проколотой шины времени. Я и сегодня знаю о ЦЕРНе не больше, чем мы выяснили общими усилиями тогда, перед столовой, в окружении ЦЕРНистских экспонатов на своих двоих и в седлах велосипедов, экспонатов, которых не спасли их более глубокие знания. Электроны выдаивались нагреванием из металлических проводов, прямолинейно подстегивались на стометровке и выталкивались в бешеный полет при 3,5 гигаэлектронвольт, в первый семикилометровый кольцевой ускоритель СПС[17] 600-метрового диаметра, где они должны были окончательно потерять голову, чтобы потом, зажмурившись, со взъерошенными волосами и дрожащими щеками вырваться в 26-километровое кольцо ЛЭП при 21 ГэВ и, собравшись в компактные пучки по 250 биллионов штук, а затем в четыре луча, разогнаться до аварийной скорости чуть ниже световой, чтобы 45 000 раз в секунду промчаться через восемь точек пересечения лучей; однако они оказывались так хитры и вертки, что почти все поголовно умудрялись в последний момент уклониться внутри узких туннелей от биллиона сумасшедших гонщиков, несущихся по встречной полосе, за исключением разве какого-нибудь подвыпившего увальня, налетавшего на своего дружка раз в две секунды и раздираемого потом на мельчайшие кусочки монструозными контрольными манжетами ОПАЛа, АЛЕФа, ЛЗ или ДЕЛФИ, на ядра ядер ядер, ради которых все, собственно, и было затеяно, которых и подкарауливала напряженность поля самых огромных в мире магнитов, дабы вышибить их из седла на световом скаку и внутри многослойной луковицы детектора скрутить их некогда честные, несгибаемые траектории в болезненные, математически коварные петли, параболы, циклоиды, кардиоиды, спирали, столь же искусно изогнутые, как женские волосы на гравюрах Дюрера.

Суть материи становится зрима при таких столкновениях, как пишут ЦЕРНовские брошюры, начинается великое путешествие назад, и видна пена частиц, как на заре, сразу после Большого взрыва, в начале времен.

— Если мы вернулись в самое начало, тогда нас нет, — сказал Борис. На что Шпербер в свойственной ему манере приветствовал Бориса как не-форму, описывающую достойные упоминания не-события. Если меня не подводит память, в серой бороде Шпербера висели фрагменты нигилистического корнфлекса — по-видимому, он добрался до какой-то особой полки с припасами.

— А почему мы дышим? Откуда воздух? — спросила Анна.

— И надолго ли его хватит? — добавил Борис, а Шпербер посмотрел на часы, словно был готов рассчитать точный ответ.