Теперь же они перенесли агрессию вовне, став опасными не для друг друга, но для ПОДЛОЖКИ, возможно, как Феникс или даже как ликвидированный Торгау. Но я не особенно разглядываю место их обитания, поскольку в моей собственной комнате готовится нечто судьбоносное, что будет происходить по ту сторону ПОДЛОЖКИ и даже по ту сторону наших объятий и взаимопроникновения наших тел (ставших тоже своеобразной подложкой), ибо цель моих желаний оказывается мнимой, и через нее можно пойти еще дальше, словно провалиться насквозь себя и — пока наши сочлененные локомотивы и их работающие шатуны, коленчатые валы с розовыми и голубыми набухшими прожилками, волосатые маховики с раскаленной белой смазкой вкалывают на рельсах нашей койки — наивной детской парочкой выбежать, запыхавшись, на зеленую, без единого цветка, лужайку единственного совместного настоящего времени первого класса (для некурящих), где мы, расслабившись, задаем друг другу правильные вопросы или отвечаем на даже невысказанные, поскольку из будущего столь же легко вернуться в прошлое, как руке — от пупка до лобка. У меня не было никакого плана, никаких намерений, когда я вползал через увеличенную пилой «собачью дверцу» в номер флорентийского отеля, где, я знал, Карин окажется не одна. Дотронуться до голого тела моего коллеги (ведь он, как и я, не жалел сил для удовлетворения Карин) странным образом не стоило мне большего труда. Казалось даже, будто жена, безучастно сидевшая на кровати, одобряет меня. Болванчикообразное тело берлинского ортопеда было готово к сотрудничеству, то есть несильного рывка и некоторой сноровки (а также определенной не-брезгливости, например, касательно полуокрепшего пениса, который, дрогнув, попытался вздернуть голову с розовой тесемочкой, словно мог — конечно же мог! — проснуться без хозяина) хватило, дабы усадить его на подоконник открытого окна. Увидеть в полете Санта-Мария дель Фьоре и кампанилу, входящие в штопор могучим мраморным космолетом на фоне радостно-синего мироздания, показалось мне достойным прощальной картины, и, в отличие от Антея, оторванного от земли оскалившим зубы Гераклом у Поллайоло и с криком вцепившегося в локти и шевелюру прославленного героя, берлинский любовник спокойно позволил себя ударить, и в тот же миг свет, по-прежнему деливший лицо и торс Карин на зоны света и тьмы, скакнул с его спины вперед, опалив белой вспышкой грудь.

— «Спящая Красавица» — это я, — прошептали губы Анны около моего рта.

Спросонья — пробежка по замку. Череп гудит, словно повар от души надавал пощечин. Прыгаешь в бассейн, перелезаешь через терновую ограду, но сон по-прежнему парализовал всю округу. 12 часов 47 минут. Постанывающие современники с рюкзаками. Тоже держатся за головы. Кривые улыбки, никаких разговоров, всем не до этого, шагаем вдоль берега в контровом свете, болезненном и слепящем, как сварочная горелка. Ничего не убирали. После нас хоть потоп, как говорит Помпадур с синяками под глазами. Она идет почти все время впереди, чернильно-синяя с головы до ног (платок, футболка, широкие льняные штаны) и единственная без солнечных очков, а мы ковыляем следом, вежливые и молчаливые похмельные прелюбодеи. Никто не говорит о случившемся, лишь Анна в состоянии собрать все вместе, если есть что собирать среди осколков ночи. Я ни в чем не уверен. Тройственное восприятие пространства, событийная троичность, умножение маркизы. Всё надлежит рассматривать по отдельности. Кубота и Борис глупо и отрешенно ухмыляются, пряча взгляды за стеклами очков. Нельзя исключать ни одной возможности, даже самой неприятной, что мы все втроем находились последовательно в трех комнатах. Все — бессмыслица, дурман, поллюционные фантазии. Галлюцинаторное воздействие шестидесятилетнего красного вина. Анна по-прежнему впереди, грациозная и самоуверенная, минует группу болванчиков, намеревающихся, видимо, навестить покинутый и слегка разоренный нами замок. При следующем удобном случае нужно ее спровоцировать. Можно ли так отчетливо представить себе половые органы? Да. Так точно запомнить, чтобы узнать, если такая возможность представится? Кубота, как радостный робот с небольшими ошибками в программе, семенит по гладко отшлифованной розовой велосипедной дорожке (ненароком опрокидывает кого-то на траву, не думая извиняться) и наверняка не помнит уже о народной песне посетителя борделей, который прекрасно мог отличить фартучногубую от абрикосовой атаго-яма. Расспрашивать Бориса, по-моему, не совсем уместно. В конце концов, он-то ничего не предпринимал этой трехмерной ночью, разве только полупривстал и вновь рухнул в доящих его руках — такое только он может себе позволить, в то время как Кубота и я, герои единственного шанса, покачиваются с призовой ношей на плечах и венцом одиночества всех грядущих дней. Полнейшая неразличимость сна и размытых (частично утонувших, ведь я не знаю, чем все кончилось для Анны или ее видения, я лишь проснулся липким как монах) реальных событий до крайности тревожна. Это не имеет ничего общего с очаровательными провалами памяти мелких эротических хулиганств, а скорее походит на двусмысленную робость, дрожь, охватившую нас при виде фигуры великого ловца бабочек, до той поры не взрезанного нами. О двенадцати шильонских Шперберах говорить вообще не хочется, но мысль к ним неотступно возвращается, поскольку им бы следовало быть кошмарным сновидением, а не осязаемыми и гнетуще реальными в каждой своей жилке фигурами. Пятна ярмарочных площадей, строгие церквушки, эллинги, маленькие пляжи, панорамы высокостольников и серых скал. Извращенный магнетизм между нами не пропадает. Ощущение не как от некоего пережитого вместе события, но словно бы каждый подглядывал за другими в момент чрезвычайно интимного процесса, и другие об этом отлично знают, но полны лютой решимости не сознаваться ни при каких условиях. Мы ждали не исповедей, а просвещения, решения, нигилистического взрыва противоречий, притом с той стороны, куда мы направлялись. Когда я наконец улучил хроносферно благоприятный момент, чтобы поведать Анне, что мне, мол, приснилось, будто я провел ночь со Спящей Красавицей, она ответила кратко:

— Да вы же все этим занимаетесь уже не первый год.

Все. Как наверняка и ее Борис, ироничный мямля и любитель скрытностей, которому она в кои-то веки сумела отомстить, хотя подобное поведение — не ее стиль, да и в словах о наших гаврииловых повадках не звучит никакого упрека. Ее сегодняшняя синева кажется прохладной и стерильной, и когда в полдень неподалеку от Ньона она надевает солнечные очки, тот мягкий абрис лепестка розы и сияющая впадинка, тот парящий над моим пупком интимный восклицательный знак представляются мне безусловно вымышленными. Мне нечего в ней искать, ни раньше, ни теперь, как и ей на мне, подо мной, вокруг меня, пока есть Борис, которого она явно не хочет выкинуть из окна, даже если все прежние отношения и условности не играют никакой роли в эпоху безвременья, а тем более сейчас, когда мы, или некоторые из нас, могут предстать в тройном или двенадцатикратном виде, нам требуется, если так дальше пойдет, новая, более великодушная, размноженная мораль.

Вид Ньона преисполнен уныния для глаз зомби. В переулках старого города стояла приятная прохлада, и нехронифицированные выглядели столь свежо, что Куботе пришла в голову идея, будто все болванчики мира в самом деле все время спали. И если послезавтра Мендекер или Хэрриет рванет где-то в кишках ДЕЛФИ красный тумблер, то весь мир не только очнется, но и почувствует себя хорошо отдохнувшим после оздоровительного пятилетнего сна, и случится обновление, улучшение, ревальвация всех вещей, «Великая революция бодрости».

— Спящая Красавица просыпается и водружает знамя свободы, равенства и братства, — не задумываясь, подытожил я с чашкой кофе в руках, обозревая с высоты замковой террасы небольшую стайку монахинь на переднем плане, далее пологие крыши, сладко заснувшее озеро и тупой зуб Монблана в коме.

— А можно бы и помочь ей! — с неприятным напором вмешивается Анна, после чего мне не приходит в голову ничего лучшего, чем заявить, что лучший зомби — это негативный зомби и наибольшего эффекта мы можем достичь путем террора, но не в обычном, кустарном смысле, вроде известной доселе мертвецкой халтуры некой группки цветоводов-любителей, а с размахом, устраивая по-настоящему опустошительные акции промышленного масштаба: подложить горы динамита в виллы и конференц-залы властей предержащих с бикфордовыми шнурами моментального действия; добыть и подготовить к запуску боеголовки, в том числе ядерные; разыскать лаборатории по производству биологического и химического оружия и истребить целые города, отравив питьевую воду, разумеется, только в ненавистных странах и регионах. Реакция современников была довольно болезненной, если я правильно помню. Но после того как Кубота в шутку пощупал мой лоб и прописал выпить чашку свежего кофе «шюмли» с соседнего столика, мы примирились и поднялись с мест, дабы наполнить наши заплечные мешки самым необходимым. Подготовить депозитарии, припрятать наличные, украшения, драгоценности и драгметаллы в водонепроницаемых мешочках и романтических сундучках в самых неожиданных местах (последняя урна по правой стороне перед туннелем через Монблан, под семнадцатой березой в леске под Кельном, в куче листвы за бочкой для дождевой воды около садового домика дядюшки Ханса) — это единственно разумные подготовительные меры к часу «икс», дружелюбно сказал Борис, независимо от того, мечтаешь ли облагодетельствовать себя или весь мир. (Забывчивые или недогадливые зомби при этих словах срываются с места и бегут оборудовать закрома. Но не мы.) Коппе-гробница, куда приходит почта, написала однажды его владелица, изгнанная из большого и живого света. Наш главный интеллектуал Шпербер воспринял ее слова буквально, устроив в ее салоне почтовый ящик. Когда-то в дебрях безвременья, наверное, во втором году, возвращаясь из ЦЕРНа, я заходил сюда забрать седьмой или восьмой выпуск «Бюллетеня». Тем не менее все до странности знакомо как около, так и внутри массивного солидного замка, овитые диким виноградом высокие ворота которого, как прежде, выглядят гостеприимно.. Вольтер отважно идет первым, за ним по пятам — Руссо, преисполненный к нему уважения и ненависти, ведь тот поссорил его с родным городом[62], в то время как Помпадур, обдумывая, не заказать ли ей в Китае новый сервиз[63] с зелеными карпами и гениталиями ее (троих) любимых в королевском синем цвете, на мгновение внезапно останавливается, так что я мягко, но с неизбежностью коллидирующего элементарного человечка впечатываюсь в ее задний детектор.