— И все? — великие боги, он просто не мог поверить, что дело лишь в этом, ведь перед ним был Хранитель!
— Для меня этого достаточно.
— Но…
— Торговец, не знаю, что даст тебе это знание, — он, наконец, решился, — поможет или навредит, но ты сам спросил. Она не единственная. Здесь с десяток детишек, похожих на нее…
— Я предполагал, был почти уверен, что если кто-то осмелится нарушить закон, то сделает это не единожды, предпочтя совсем отказаться от него…
— В них есть дар. Пусть он пока еще так слаб, так далек, что мне не удается достучаться до него, разбудить, но он жив.
— Рожденные в пустыне… — это казалось еще невероятнее!
— Рожденные в пути, — вроде бы, он просто повторял слова чужака, однако при этом вкладывал в них совсем другой смысл.
— Воистину, это чудо!…Подожди, но это значит… — в его глазах зажглось… Он вряд ли бы сам смог распознать охватившее его чувство: радость, осознание чего-то великого, предчувствие удачи…
— Я не говорю, что, перестав убивать тех детей, которые приходят в мир в дороге, вы скоро получите своего мага. Возможно, это зависит еще от множества других причин. Однако почему бы вам не попробовать? Если вы боитесь нарушать закон, испросите на это разрешение у богов, загадайте: когда они сохранят вам жизнь, позволят продолжать путь, значит, им вовсе не так противен рожденный в пустыне.
— Но во всех легендах с ними было связано столько бед!
— Что бы ни было вокруг, наделенного даром нужно растить, воспитывать в добре и любви. И он будет отвечать тем же. А ваши предки ненавидели этих детей, презирали… Что еще они могли получить в ответ на подобные чувства?
— Я… Мы подумаем над твоими словами. И если есть надежда, если… Мы испросим разрешения у богов! Спасибо тебе, спасибо за все! А теперь мне пора возвращаться… — повернувшись, он зашагал к своему оленю, торопясь поскорее оказаться в своем караване, обсудить с людьми все услышанное, подарив им нечто большее, чем просто надежду на спасение.
— Подожди, — остановил его Шамаш.
— Да, Хранитель? — караванщик встрепенулся, резко обернулся, поспешил назад.
— Хорошенько запомни все, что произошло за те дни, что караваны шли рядом. И пусть другие помнят.
— Конечно, — он опустил голову. — Разве мы сможем забыть…
— Ты не понял. Помнить не для того, чтобы вечно корить себя за содеянное, сказанное, замысленное, за то, что случилось, и то, что могло произойти, а чтобы быть готовым, ведь, если вы последуете вы моему совету, однажды нечто подобное может случиться и с вами.
— Да, — он кивнул. — Нам придется хранить это в строжайшей тайне. Во всяком случае, до тех пор, пока боги во всеуслышанье не объявят свою волю. Или пока у кого-нибудь из детей пустыни не проявится дар, что тоже будет знаком свыше. А потом, если это случиться… Когда случится… Мы будем помнить! — уверенно повторил караванщик.
— А теперь ступай. Пора отправляться в путь… Не забудь: у тебя три дня и три ночи. Не упусти время.
Когда очертания всадников, похожие в первый час ночи в юных лучах выдумщицы-луны на сумрачных чудовищ, летевших на крыльях ветра над кромкой земли, скрылись из виду, Шамаш повернулся к перебиравшим с ноги на ногу оленям, поудобнее перехватил поводья, приготовившись сдерживать не столько бег, сколько страх животных, которым предстояло ступить на незримую магическую тропу.
Однако он все еще медлил…
Прошло несколько напряженно долгих мгновений, прежде чем послышались тихие шуршащие шаги и из-за повозки вышел Евсей. По его лицу было видно, что мысли, поглотившие его сознание настолько, что почти заслонили реальны мир, разбудили в нем не только вопросы, но и сомнение, возможно, даже несогласие.
Караванщик остановился рядом с возницей и замер, глядя себе под ноги, словно пытаясь найти монетку, проскочившую сквозь дырку в кармане, падая в снег.
— Зачем? — наконец, проговорил он, не решаясь поднять глаза на собеседника. — Нет, я понимаю, почему ты им помог… Несмотря на то, что они сделали… Что бы там ни было, ты не мог просто взять и отказаться от обычаев своего мира, сколь б они ни были чужды нашему краю…
— Память — это все, что у меня осталось. А сердце так не хочет рвать последнюю нить, связывающую ее с минувшем, душа все еще надеется, что ей будет позволено вернуться, хотя разум и понимает, что все надежды напрасны.
— Да, — вздохнув, караванщик кивнул. — Я пережил нечто подобное, когда мы уходили из нашего города… Но что я сравниваю: мне было позволено остаться на той же земле, которую я знал с рождения… Хоть снежная пустыня и оазис и кажутся двумя совершенно разными мирами…
— Я считал себя вправе помочь. Пусть мне не удалось убедить хозяина каравана, но он не запретил мне.
— Конечно, конечно… Я только боюсь, что чужаки вновь попытаются вновь навредить нам. Сейчас, когда караван спит, мы очень уязвимы…
— Этого не будет.
— Почему ты так уверен? Неужели ты думаешь, что они поверят всему, что ты им сказал? Хотя, должен признаться, ты умеешь убеждать, будто слово — твое самое главное оружие.
— Так оно и есть.
— Я не понимаю…
— У меня нет другого оружия. Я никогда в жизни не прибегал к помощи меча или копья.
— Да зачем они тебе?! Ведь у тебя есть дар!
— Я жил в мире, где колдовство было под строжайшем запретом. И магический дар скорее приближал костер, чем спасал от него… Мне приходилось надеяться только на слово… И искренность.
— Но ведь то, что ты им рассказал… — на лице караванщика отразилось сомнение. — Это не может быть правдой… Часть — да, но не все!
— Я не могу лгать.
— Как же тогда…? Ты говорил о детишках… Ведь это значит…
— Пока — ровным счетом ничего. Их дар спит и может так никогда и не проснуться… Не говори об этом никому. Незачем родителям знать и питать надежды, которым, возможно, не будет суждено исполниться. Пусть они относятся к малышам по-прежнему, позволяя расти обычными детьми. Так будет лучше для всех.
— Но почему? Конечно, в том мире, из которого пришел ты, был смысл скрывать, раз там за магию карали, как за тягчайшее преступление. Но для нас маг — самый почитаемый человек, о котором заботятся, чью волю исполняют…
— Это взрослому хочется быть особенным и неповторимым, для ребенка же порой куда важнее чувствовать себя похожим на других, и в первую очередь — на своих родителей.
Какое-то время караванщик молчал, словно мысленно вновь и вновь повторяя слова колдуна и пытаясь их понять…
— И, все же, у меня остался еще один вопрос, — молчание, наполненное размышлениями, было слишком тягостным, и Евсей поспешил прервать его, — почему ты позволил мне стать свидетелем этого разговора, почему не усыпил вместе со всеми? Зачем…?
— До той поры, пока люди не вечны, ни один человек не имеет права быть единственным хранителем знаний. Он должен делить их с кем-то, чтобы они не исчезли вместе с ним, не оказались потерянными.
— Но почему я? Почему не Атен? Ведь он — хозяин каравана…
— Он не понял бы моего стремления помочь чужакам. Возможно, убедил бы себя, заставил согласиться, но не понял. И потому не услышал бы ни слова из того, что я говорил, поглощенный своими размышлениями, воспоминаниями и предчувствиями.
— Да, ты прав, — Евсей кивнул, а затем, вновь вздохнув, качнул головой. — Это большая ответственность — беречь знания, — его душу не оставляли сомнения: достоин ли он оказанной чести? Сможет ли оправдать ожидания? Но… Изменять что-то уже было поздно, а раз так… — Спасибо за доверие, которое ты мне оказал, я сделаю все, чтобы оправдать его…
— Я не сомневаюсь, — глаза Шамаша, еще миг назад напряженно сощуренные, успокоились, словно покровы пустыни после того, как ветра укрылись в свои норы. В какой-то миг Евсею даже показалось, что наделенный дара боялся этого разговора, того, что его поступки, слова будут неправильно истолкованы, осмысленны.
"Он удивительный человек, — не спуская с Шамаша благоговейного взгляда, думал караванщик. — Ему важно не послушание людей, не их молчаливое подчинение, а осмысленное согласие, понимание… Воистину, он станет великим Хранителем. Как же несказанно повезет тому городу, тем людям, которые сумеют убедить его, что, несмотря на то, кем он был в минувшем мире, в этом его судьба — дарить тепло остынувшей земле!"
