— Колдовство — это своего рода искусство.

— Я понимаю. Но как бы ни был красив плод, слепленный из глины, обожженный, раскрашенный яркими красками и покрытый лаком, он никогда не станет живым. Сколь бы он ни походил на настоящий, им не утолишь голод…

— Способность не просто творить, но и оживлять — одно из проявлений дара… Ни более того.

— Почему ты не гордишься столь удивительным даром? Разве он не достоин этого?

— Чем тут гордиться? Я ничего не сделал для того, чтобы заслужить его… — он качнул головой, прерывая так и оставшуюся незаконченной фразу. — Не будем об этом… Постарайся понять: я ухожу от этого разговора не потому, что стремлюсь скрыть какую-то тайну. Мне просто слишком хорошо известно, что следует за поиском различий между наделенным даром и лишенным его. Сначала приходит страх и благоговейный трепет, затем, стоит допустить ошибку — не важно, какую, когда власть и могущество даже маленькую, едва заметную, раздуют до размеров горы — и на смену им приходит ненависть, желание отнять, отомстить.

— Нет! В нашем мире…

— Торговец, — остановил его колдун, с укором глядя на караванщика. — Тебе необязательно признаваться в этом мне, но от себя-то зачем скрывать правду? Кому, как не тебе известно, что эта истина верна для всех миров.

— О чем Ты говоришь! — караванщик все никак не мог понять, что тот имел в виду. Он терялся в догадках, перебирал в голове последние месяцы и дни пути. Да, многое он сделал не так, как следовало бы, однако это было вызвано почитанием, никак не ненавистью!

— Возможно, я что-то не правильно понял. Если так, поправь меня, пожалуйста. Но я слышал, что вас изгнали из города за стремление лишить жизни мага.

— Великий бог! — сорвалось с губ побелевшего, как снег, караванщика. Его сердце сжалось, дыхание оборвалось, словно сам Губитель коснулся рукой его души.

— Я ни в чем не виню тебя, — колдун чуть наклонил голову, недовольно поморщился, в который уж раз видя, как его слепое стремление к откровению оборачивается против него. Он хотел помочь караванщику понять, что совершенная ошибка — не смертный грех, что на ее уроке учатся, а не проклинают себя на чем свет стоит. — Кто я такой, чтобы судить других?

"Бог! Самый мудрый и справедливый судья…!" — готов был закричать Атен, но не смог вымолвить и звука.

Тем временем колдун продолжал: — Я просто стараюсь вас понять, и… у меня ничего не получается! В вас больше противоречий, чем во всех стихиях мироздания! — но в его глазах не было ни растерянности, ни беспомощности, а лишь грусть и глубокая затаенная тоска, всякий раз видя которую сердце караванщика посещало странное щемящее чувство, ибо эта тоска лучше всяких слов показывала ту бездну, которая лежит между ним и Шамашем.

— Спрашивай, господин, я с радостью объясню… — начал было Атен, но встретив полный огня и боли взгляд собеседника, опустив глаза, умолк.

— Ничего не надо, — безнадежно махнув рукой, колдун тяжело вздохнул.

И, не сказал больше ни слова, он резко повернулся и направился к стайке детишек, резвившихся на ковре из зеленой травы, придумывая все новые и новые игры, не думая ни о чем, вручив свои чистые души одному лишь мигу.

— Дядя Евсей, а почему ты испугался волчонка? — они только-только уложили малышей на мягкую, набитую соломой, подушку в самом углу повозки, отгороженном высокими досками — чтобы они не смоги выбраться и попасть не заметившему их человеку под руку или спину — и все еще Мати не спускала со своих питомцев настороженного взгляда: а вдруг им не понравится в повозке? Вдруг они проснутся и запищат? Она и спрашивала-то лишь чтобы о чем-то поговорить, немного успокоиться и потянуть время — ей не хотелось уходить, бросая малышей совсем одних.

— Когда я был чуть постарше тебя, меня сильно покусали собаки. Вот, — он закатал рукав рубахи, открывая покрытую грубыми резкими шрамами руку, — осталось до сих пор.

В глазах девочки зажглись понимание и сочувствие.

— Прости, — она уже жалела о том, что, не зная, задала вопрос, который мог причинить боль родному человеку. Потом она покосилась на волчат, тяжело вздохнула, не зная, что сказать.

Караванщик перехватил ее взгляд.

— Милая, — поспешил он успокоить племянницу. — Это совсем не значит, что присутствие священных зверей в караване неприятно мне или причиняет боль… Я просто… Это были детские страхи, не более того. Стоило мне коснуться Ханиша, заглянуть ему в глаза, как я понял… Такие маленькие, беззащитные, добрые, они не заслуживают, чтобы их боялись, ненавидели лишь из-за того, что сделали собаки, не связанные с ними ни узами родства, ни духовным единением.

— Я понимаю, — девочка чуть наклонила голову, теребя край одеяла. — Я никогда не забуду, как возле одного из городов меня ужалила оса. Помнишь, как у меня тогда распухла рука? И вместо того, чтобы радоваться теплу, я целых три дня лежала с жаром в повозке… С тех пор я ненавижу ос. И пчел тоже, хотя они-то ведь ни в чем не виноваты. Лишь похожи…

— Ты замечательный человек, Мати, — караванщик с восхищением смотрел на нее. — Ты не боишься заглядывать в свое сердце для того, чтобы понять окружающий мир, связывая себя с ним тончайшими нитями чувств.

Девочка улыбнулась. Ей были непонятны слова взрослого, но очень приятна звучавшая в его устах похвала.

— Дядя Евсей, ты не обидишься, если я еще спрошу?

— Конечно, милая.

— Почему собаки напали на тебя? — ей не хотелось верить, что наделенное, в отличие от ос и прочих жуков, душой животное способно наброситься на человека. Особенно собака, которая во всех легендах была самым верным и преданным другом приручивших ее людей. — Они что, были дикими? Может, ты чем-то обидел их?

— Нет, — тот мог одним словом ответить на все ее вопросы, и, все же, предугадывая остальные, продолжал: — Это случилось в городе, а там не может быть ничьих собак.

— В том городе, из которого вас изгнали?

— Да, — караванщик внимательно взглянул на девочку, пробуя прочесть по глазам то, что твориться в ее душе. "Значит, Атен все-таки исполнил обещание и рассказал дочери обо всем. Ему удалось найти нужные слова, — думал он, — иначе малышка не восприняла бы эту данность спокойно, словно нечто неизменное, неизбежное, как воля богов".

— Но не могли же они напасть просто так? Лишь из-за того, что ты им не понравился? — на миг ей стало страшно. Уже скоро караван вновь подойдет к городской черте. И вдруг собаки бросятся на нее? А волчата? Они такие маленькие! Как защитить их от своры злобных псов?

— Я не знаю, Мати, — ему не хотелось продолжать этот разговор, вспоминать все заново. И все же… — Это случилось так быстро… Но вряд ли они напали бы просто так. Мне всегда казалось, что их натравил человек.

— За что! — в ужасе прошептала девочка. — Ты сказал — это случилось в городе, значит, это был не разбойник. Неужели горожане такие же злые, как… — она поморщилась. С одной стороны, Мати никогда не любила жителей оазисов, считая их… другими, не такими, как она. Но все же… И старый Хранитель в последнем городе был таким добрым, милым… Если бы не его подарок, кто знает, может быть, она бы никогда не встретила Шамаша.

Эта мысль причиняла сердцу такую невыносимую боль, что девочка поспешила отбросить ее, благодаря Матушку метелицу за то, что все случилось именно так, как случилось. "Нет! Тот милый старик — Хранитель, а не простой горожанин…" — нашла она нужные слова. И ее душа немного успокоилась.

— Нас приговорили к изгнанию… — нет, это был разговор совсем не для дня рождения, но что поделаешь, если он уже был начат? Остается лишь побыстрее его закончить. Бросив взгляд на Мати, Евсей отметил, что девочка, сосредоточенно глядя на него, внимательно слушала рассказ, воспринимая его скорее как легенду, чем что-то реальное. И он продолжал: — Не все были столь мудры и милосердны, как совет служителей и стражей. Некоторые горожане считали наказание слишком мягким для нас — сколь бы ни казались благородными наши намерения, результатом вдохновленных ими действий могла стать гибель города… Другие не хотели, чтобы нам было позволено забрать свое имущество… Мати, ты ведь понимаешь, наши семьи были очень богатыми, иначе бы им было просто не под силу собрать караван и пережить первый год дороги, покупая все втридорога… Однако, это лишь мои измышления. Я не знаю, что явилось настоящей причиной… В последнюю ночь я бродил по городу, прощаясь… Мне не хотелось уходить от своих друзей, покидать школу служителей, лишаясь того, что, как мне казалось, не просто принадлежало мне по праву, но было обещано самими богами…