Пятый день он скрывался в лесу, словно дикий зверь, прятавший-ся от охотников. Одежды давно посерели от дождей и грязи, порван-ный плащ висел на худых плечах тяжелой мокрой тряпкой, которую уже давно пора было выбросить. Но он упрямо не делал этого, хотя и сам не знал поче-му. Может быть, считал, что плащ с колдовским знаком, переставшим казаться позорной меткой и вновь превратившемся в символ власти — это своего рода знамя, которое он обязан нести до тех пор, пока жив, пока дышит… Что-то подобное говорил Старший, ведя их в бой. И не важно, что сейчас он совсем один и некому увидеть его сла-бость. Пока сердце бьется в груди, он должен хранить верность сло-ву.

А, возможно, все было куда проще: ему, промокшему насквозь, жутко замерзшему на пронзительном холодном ветру, казалось, что плащ еще способен сохранять тепло, ушедшее из лишившихся колдовской силы рук.

Он беззвучно плакал, упрямо убеждая себя, что это не слезы, а капли дождя струятся по щекам. Ему было так одиноко, так страш-но… А губы кривила горькая усмешка: еще совсем недавно ему каза-лось, что боги благоволят к нему, сохраняя от бед. Ну конечно, ведь ему удалось вырваться из засады, которую устроили на пути колдовского войска Яросвета священники! Пусть он отбился от своих, и даже не знает, выжил ли еще хоть кто-нибудь, или нет, но ведь он остался жив!

Теперь же, спустя столько дней бесполезных поисков и скита-ний, жизнь виделась ему уже не даром, а проклятием. Погибни он тогда, то уже давно шел бы по вечной звездной дороге, вдали от боли и скорби земли. Неужели стоило бороться за жизнь лишь затем, чтобы продлить миг конца? Он вновь и вновь в немом бессилии в кровь кусал губы и сжимал кулаки, с силой впиваясь ногтями в ла-дони. Если бы он мог хоть что-то изменить!

Подул ледяной ветер и холод, став невыносимым, заставил его подняться. Чтобы хоть как-то согреться, он побежал, петляя меж де-ревьев.

И вдруг… Он упал на землю, прижался к замерзшей, окаменев-шей тверди, покрытой белым налетом изморози. Ему показа-лось… Нет, это было на самом деле: за деревьями мелькнул блеклый огонек землянки, притулившейся у невысокого холма, над верхушкой которого царила хрупкая маленькая березка. Повеяло теплом, ветер донес пьянящий запах хлеба и густой наваристой каши.

"В конце концов, что я теряю? — он вздохнул. — Так или иначе — конец один".

И, поднявшись, понуро опустив голову, он двинулся к землян-ке, у двери на миг замер, снова тяжело вздохнул, оглянулся, слов-но прощаясь с засыпавшим в ожидании зимних вьюг лесом, тяжелым неприветливо-свинцовым небом, и несмело постучался.

Дверь открылась не сразу. Сперва в недрах жилища что-то настороженно звякнуло, затем послышались шаркающие, неторопливые шаги, и лишь потом приоткрылась узенькая щелка, в которой показалось худое лицо старика. Настороженный взгляд ос-тановился на незваном госте, скользнул по его ссутулившейся фи-гурке, на миг замер на проблескивавшей сквозь слой грязи колдовс-кой метке. Наконец, хозяин выбросил вперед худую руку с сухими длинными пальцами, притянул к себе гостя, заставляя поскорее войти в дом.

Прежде чем закрыть дверь, старик, все так же не говоря ни слова, внимательно оглядел притихший лес, прислушиваясь к каждому звуку, ища то, что могло скрываться за внешним умиротворенным покоем, и лишь убедившись, что странник пришел один, что никто не следил за ним, не видел, как тот подходит к дому, закрыв дверь, торопливо задвинул тяжелый засов.

— Проходи, что встал? — хмуро бросил он путнику. Но, видя, что тот боится отойти от порога и щурится, стремясь разглядеть хоть что-нибудь в царившей внутри землянки кромешной тьме, кашлянул, зацепил руку гостя и потащил за собой.

— Идем же, парень. Ты ведь сам просил тебя впустить.

Юноша втянул голову в плечи, сжался, словно приготовившись к удару, но упираться прекратил и послушно двинулся вслед за хозяи-ном.

Старик, непонятно каким образом находя дорогу в лишенной хотя бы одного светлого пятна темноте, прошел несколько шагов, что-то отодвинул в сторону, приподнял занавес… И гость зажмурился от резкого света, ударившего ему прямо в глаза.

А затем, немного привыкнув, сквозь слезы и туманную муть, он разглядел ярко пылавший очаг и сидевших вокруг него людей. Один из мужчин был укутан в тяжелый черный плащ, двое других — одеты по-людски, как горожане, которых обстоятельства вынудили, в спешке собравшись, покинуть свои дома и после этого долго скитаться по дорогам земли — в выцветшие бесцветные кафтаны и длинные широкие штаны.

В дальнем углу настороженно застыли две женщины, из-за спин которых с любопытством таращили глаза на пришельца четверо или пятеро ребятишек.

Старик задернул занавес, поправил его, скрывая вход в ком-нату, а затем подтолкнул гостя поближе к огню:

— Согрейся, — сказал он. — И плащ сними, пусть одежда подсохнет, промок ведь, небось, до последней нитки. Эй, старуха, — крикнул хо-зяин в сторону. — Завари-ка нашему гостю свой отвар.

Из соседней, освященной не так ярко комнаты вышла низенькая старая женщина, взглянула на пришельца… Ее глаза наполнились состраданием:

— Великие боги, дитятко, что же с тобой случилось? — всплесну-ла она руками. — Сымай, сымай скорее эти тряпки, переоденешься в су-хое да чистое… И ты, старый, не стой столбом, его растереть надо, согреть… Совсем ведь ребенок…!

— Мне уже почти шестнадцать! — начал паренек, но умолк, увидев усмешку в глазах хозяина.

Тем временем один из сидевших у очага поднялся, складки плаща разошлись, открывая черные отливавшие пламенем штаны и ру-баху с длинными широкими рукавами, из-под которых виднелись сжи-мавшие запястья браслеты. А на груди, многоцветный и многоликий, жил своей собственной жизнью колдовской камень, вправленный в тя-желый большой медальон. И сердце радостно забилось, юноше захоте-лось броситься к чужаку, прижаться, словно вновь став малышом, к давно потерянному и вдруг вновь обретенному наставнику. И, все же, уже через миг он вновь насторожился, впился в лицо колдуна, пытаясь определить, кто перед ним. Тот был не из деревни Яросвета. А раз так… Вновь испуганно сжавшись, он замер, ожидая, что будет дальше.