Выше мы описывали только один из срезов привычных действий, удерживающих любое общество от распада. Существует и другое их измерение — последовательность повторений. Каждое повторение одного и того же действия отличается от предыдущего. В последовательности эти версии — с постепенными изменениями, в том числе не зависящими от внешних причин, а вызванными лишь потребностью того, кто совершает действия, в переменах на протяжении долгих периодов повторения, — обнаруживают ясно выраженные во времени паттерны, краткую попытку описания и классификации которых мы предпримем ниже (с. 133 и далее). Проследить эти волокнистые длительности поведения не так-то просто: их начала, концы и границы едва уловимы, а их описание, вероятно, требует особой геометрии, правила которой пока недоступны историкам.

Поведение опознается по его повторяемости, однако любое исследование поведения сразу ставит перед нами неразрешимый вопрос: каковы фундаментальные единицы поведения и насколько они многочисленны. Наше поле исследования в этой книге ограничено вещами и поэтому сильно упрощено: оно сводится к материальным продуктам поведения и позволяет нам заменить действия вещами. Это поле остается слишком сложным, чтобы с ним совладать, но мы хотя бы можем считать моду, историзм в архитектуре и Ренессанс аналогичными феноменами длительности. Каждый из них требует большого числа ритуальных жестов, обеспечивающих желаемое участие в том или ином обществе, и каждый обладает своей типичной длительностью (с. 135–136).

Теперь наша концепция копии включает в себя и действия, и вещи. Говоря о действиях, мы рассматривали повторение вообще, в том числе привычки, обычаи и ритуалы. Когда дело касается вещей (которые делятся на приблизительные и точные дубликаты), наше внимание переходит на копии и реплики. Но и к вещам, и к действиям присоединяются символические ассоциации. Символ существует за счет повторений. Он опознается теми, кто его использует, благодаря разделяемой ими способности придавать некоей форме одно и то же значение. Человек, который использует символ, ожидает, что другие совершат ту же ассоциацию, что и он, и что сходство в интерпретации символа перевесит различия. И едва ли какая бы то ни было копия обходится без значительной поддержки со стороны символических ассоциаций. Так, в 1949 году в районе горы Викос я сфотографировал местного пастуха-перуанца и показал ему, никогда не видевшему фотографий, его портрет — он не смог понять, что значит этот листок бумаги в пятнах, то есть узнать на нем собственное изображение, так как не обладал сложными навыками перевода, которыми большинство из нас пользуется без особых усилий как в двух, так и в трех измерениях.

В этом смысле все вещи, действия и символы — или весь человеческий опыт в целом — представляют собой реплики, постепенно меняющиеся не столько в результате внезапных изобретений-скачков, сколько в процессе мелких изменений. Люди издавна полагают, что значение имеют лишь крупные изменения вроде великих открытий — земного притяжения или кровообращения. Мелкие, малозаметные изменения, подобные тем, что возникают в копиях одного документа, сделанных разными писцами, игнорируются как несущественные. Согласно предлагаемой здесь интерпретации, изменения большого интервала и малого интервала подобны друг другу. Более того, множество изменений, считаемых крупными, оказываются совсем не такими крупными при рассмотрении в полном контексте. Так, историк, собирающий информацию, накопленную другими, имеет возможность по-новому истолковать весь ее массив, и заслуга новых выводов достается ему, хотя его личный вклад в свою теорию не превышает по величине вклад любой из отдельных единиц информации, на которых она базируется. Таким образом, различие, которое принято считать родовым, может быть лишь различием в степени.

Физические пределы, в которых мы существуем, довольно узки. Слишком холодно или жарко, воздух слишком беден кислородом или загрязнен — и мы умираем. Наша толерантность к множеству других вариаций, по всей вероятности, тоже мала, коль скоро момент настоящего служит крошечным клапаном, регулирующим объем допустимых в реальности изменений.

Поскольку Вселенная сохраняет узнаваемые черты от момента к моменту, каждый момент является почти точной копией предшествующего. Случающиеся перемены невелики относительно целого и пропорциональны величине, полагаемой нами в качестве длительности момента. Эта идея подтверждается нашим опытом: от текущего момента до следующего движение Вселенной едва ли сильно изменится, но за предстоящий год ход событий совершит не один поворот. Большие исторические перемены требуют больших длительностей. При добротном исследовании ни одно великое событие не может быть уложено в краткий период, хотя обычный порядок разговора о прошлом требует, чтобы мы думали и действовали так, будто история состоит лишь из великих мгновений, разделенных долгими бессмысленными отрезками пустой длительности. ИСТОРИЧЕСКИЙ ДРЕЙФ

Когда мы смотрим на время как на множество почти идентичных последовательных моментов, дрейфующих путем мелких изменений в сторону бóльших различий, которые накапливаются на протяжении длительных периодов, в нем обнаруживаются движения определенных типов. Возможно, впрочем, «движениями» ошибочно именуются в данном случае изменения, происходящие от объекта к объекту в ряду реплик. Ряд, в котором каждый объект изготовлен в свое время и все объекты связаны между собой как реплики одной модели, создает во времени видимость движения подобно кинопленке, чьи кадры фиксируют последовательные моменты действия и порождают иллюзию движения, вспыхивая один за другим в световом луче.

Репликация следует двум противоположным типам движения. Их можно описать как движение вперед по шкале качества и движение назад по той же шкале. Качество растет, если создатель реплики обогащает свою модель, повышая ее достоинства, как это бывает, когда талантливый ученик улучшает приемы своего посредственного учителя или, скажем, когда Бетховен обогащает шотландские песни. Качество падает, когда создатель реплики ухудшает модель из-за своей неспособности оценить ее масштаб и значение или из-за экономического давления. Крестьянские реплики дворцовой мебели и одежды; копии, написанные с картин мастера его бездарными учениками; провинциальные ряды реплик, копирующих другие реплики чем дальше, тем грубее, — всё это примеры снижения качества. Еще больше таких примеров в промышленности. Когда хорошо спроектированное серийное изделие выходит на более широкий рынок и встречает более жесткую конкуренцию, производители упрощают его, чтобы снизить цену, пока оно не сводится к необходимым элементам конструкции, обеспечивающим ее минимальную долговечность. Поэтому потеря качества может иметь как минимум две разные скорости: провинциальную, ведущую к огрублению, и коммерческую, ведущую к безвкусице. Таким образом, провинциальность и коммерциализация связаны друг с другом как две разновидности падения качества.

Около пяти тысяч лет назад не было ни больших городов, ни удаленной торговли; существовали лишь крестьянские или рыбацкие деревни. Человеческое общество пришло к провинциальным и коммерческим различиям намного позже. Данные об этих ранних периодах обнаруживают гораздо меньший разброс качества изделий по сравнению с нашим временем. На протяжении одного поколения керамические изделия одной деревни мало отличаются друг от друга, и только на более длинных отрезках времени мы можем проследить в них взаимодействие региональных традиций и положения на шкале раннего — позднего в пределах одной серии. Идея решающих событий, происходящих в столице или центре, так же как и идея мастерства, основанного на старых и устойчивых ремесленных традициях, вошла в человеческое сознание, вероятно, лишь с появлением городов и экономического неравенства, создавшего условия для производства предметов роскоши особым классом мастеров. Провинциальная деградация, несомненно, старше коммерческой вульгаризации. А старейшей из качественных градаций цивилизованной жизни остается деревенское однообразие. ВЫБРАКОВКА И СОХРАНЕНИЕ