— Я и сейчас не сожалею о сделанном тогда. — с вызовом сказал Дмитрий.

— Я знаю, но ты не имел права его убивать. Даже наш бардачный суд дал бы подонку высшую меру. А ты не суд, и не палач. А Бестии здесь нет. А человек ты нервный. Так что всем. Кру-гом! Вып-полнять!

— Может, это и не мое дело… Но она, ты говоришь о ней, а больная живет в таком свинарнике… Нехорошо ведь так.

— Ты её плохо знаешь. Мы все готовы ей помочь. Но её бешеный норов… Гордыня, и ещё много всего. Никогда не признается, что беспомощна. Она редко кому позволяет войти к себе. И очень чутко спит ночами. Прибираться сама не позволяет. Совершенно прекратила следить за собой. Мне больно за неё. Но попытка помочь причинит только боль. Как ей, так и нам.

Слишком хорошо знаешь о пережитом ей. И не можешь отказать, когда требует Сбегай за водкой.

Здесь, в этом мире она никогда не сможет жить. Всё здесь претит. Пустота. Страшная пустота у неё на душе. И нет выхода.

Она медленно убивает себя. Я это давно знаю. Хочу остановить. И не знаю, как.

Это так страшно, смотреть на подобное.

И боюсь — войду однажды к ней — а её уже нет.

— Её змею видела?

— На руке?

— Да. Змея определяет статус. Выше — нет и быть не может. Поднимет кулак левой руки — и всё последнее слово. Ты ничего не сможешь сказать.

Так Сашка поселилась в этом более чем странном доме. Странным казался не сам дом, и не почти сказочное богатство (в последнее время неизвестно откуда взявшимися состояниями сложно кого-либо удивить). Наиболее странным в доме оказались обитатели, и в первую очередь эти две непохожих сестры. Софи — то оказывается, неплохой художник, а по виду она словно живое украшение для гостиной. Так не бывает, чтобы столько всего сразу — и одной. И красота, и ум, и талант, и богатство, и друг-красавец — всё у неё есть. И вот что странно: Сашка интересуется современной живописью, но о Софи никогда не слышала, и та, похоже, нигде не выставлялась. Но этого не могло быть. Софи ведь талант, и общается с массой людей. А о ней, как о художнике не знает никто. Это довольно непонятно.

Характерец у Марины не сахар. Только Сашке все равно её жалко. Марина очень несчастный человек. И из-за её несчастья несчастливы и эти четверо. Пусть, у них какие-то странные отношения, опять же завязанные на Марину, и в меньшей степени на сестру.

Несколько позже обратила внимание на висящую в комнате Марины картину. Морской бой. Последний бой огромного линкора. По-своему прекрасен военный корабль. Совершенство линий корпуса, взметнувшаяся ввысь похожая на древнюю пагоду мачта, величественная мощь огромных орудий. Всегда прекрасен талантливо построенный корабль. На рейде. В походе. В бою. И даже в момент гибели. Восход над морем, начало нового дня. Серая громада пылающего корабля. Линкор ещё жив, стреляют зенитки. Но бьется пламя из пробоин, и столб дыма из-за высокой рубки. Кренится корабль, но ещё сражается. А прямо на зрителя устремлено тупое рыло самолета с пустыми бомбодержателями, пронесшегося над кораблем — маленького, но смертоносного противника тысячетонных гигантов. Это они, маленькие и верткие, бомбами и торпедами изранили могучий корабль. Видна в кабине голова летчика в черных очках, и заметна злорадная ухмылка.

Созданный для боя с себе подобными исполин оказался неспособен противостоять каким-то маленьким серебристым хищникам. Шарового цвета громада местами уже черна от копоти.

Марина иногда сидит и подолгу смотрит на картину. Однажды Сашке показалось, что в глазах её слезы.

— Это 'Ямато' ? Его последний бой? — спросила она

— Нет… — как эхо отозвалась Марина — другой… Ещё больший. Он не погиб в этом бою. Более того, бой был выигран. Знаешь, чем кончилось, а картину все равно зовешь 'Последним боем' . Тот бой уже был выигран когда самолеты атаковали линкор. Только на корабле не знали, и думали это конец. Эту атаку отбили, но следующей не пережили бы. Оставалось только умереть. И они умерли бы с честью. Мне же не досталось даже этого — хрустнула смятая банка, но не потянулась за новой рука — осталось только это — просто подохнуть, как крыса во чреве погибающего корабля. Ты знаешь, когда корабль тонет, вода иногда попадает не во все отсеки. И там скапливается воздух. Там, в этих отсеках, часами, может и днями, никто не проверял, задыхаются они — корабельные крысы. Много есть у наших моряков суеверий, в том числе и про крыс. Но нету эквивалента вашего. Не чуют гибели корабля хвостатые. Дохнут вместе с ним. В кромешной тьме, плавая в теплой кампании с собственным дерьмом.

Людям хоть достается память… Крысам же — НИЧЕГО.

И я сейчас, как эта крыса, медленно, очень медленно задыхаюсь. Пусть отсек и огромен, но и в нем конечен воздух. Он подходит к концу. Хвостатым не дано этого знать. Тьма для них привычна. Но скоро уже придет удушье. Я знаю это.

На Сашку Марина не смотрела. Только на картину. Но заметила Сашка взгляд. Не показались ей слезы. Не в спиртном дело. Она словно сама с собой говорила. Как раньше сама заперла где-то под броней свою душу. Больше всего жалеет Марина, что нет её среди тех, кто так и не узнает, чем кончится бой. Не хочет уйти просто так, и знает, что именно так и произойдет.

А Сашка случайно заглянула в щель за мгновение до того как навеки захлопнулся люк. А внутри всё-таки нечто иное, чем то, что снаружи. Под сталью скрыто навек. Так скрыть может только сам человек.

Решила блеснуть интеллектом? И что получилось? Услышала отзвук страшного крика души, вызванного… чем-то непонятным, невероятно ужасным, и великолепно известным им всем. Но крик боли — это и просьба о помощи. По крайней мере, она так считает. Пусть и не знает как помочь. Да и помощи Марина не просила. Эта боль, боль, таящаяся внутри заставила её кричать. Никакая другая не заставила бы её проронить ни звука. Иногда ты не в силах помочь. И тогда лучше отойти. Но Марине-то помочь можно!

— Есть Богини, как Софи-Елизавета. На такую просто посмотришь — и сердце поет. Видишь в ней не женщину. Богиню. Слова ей зачастую сказать не можешь. Но если посмотрит — умрешь за неё. Да и не посмотрит. Смотришь на совершенство. И видишь, насколько несовершенен сам. А прекрасное в мире так редко! Ты исчезнешь — и мало что на свете изменится. А исчезнет она — покинет мир совершенная красота.

А есть другие, вроде как сама знаешь кто. За ними идёшь на баррикады. И умираешь, когда они прикажут. Они тоже совершенны. Но совершенно в них одно — совершенная воля к власти. Квинтэссенция её. Ты человек, она же — сверхчеловек.

— Дурацкая привычка! — Софи швыряет в корзину шарик жвачки — Иногда кажется, сестренкина привычка вечно обниматься с бутылкой или банкой в глазах людей выглядит не столь омерзительно, как мое пристрастие к жвачке.

Сашка промолчала. Среди её знакомых хватает тех, у кого недостатки много серьезнее. А у Софи меньше всего ожидалось наличие какой-либо человеческой слабости. Жует Мисс Само Совершенство, иногда даже в сумочку от Армани или ещё от кого, шарики засовывает. И считает это дурацкой привычкой! Кто бы мог подумать! При бесконечности дирольных улыбок везде где надо и не надо, комплексовать из-за такой мелочи! Впрочем, может для тех кругов, где она раньше крутилась, это и в самом деле признак дурного тона. А она явно бывала в местах, где ещё существует так называемая аристократия, со всеми пережитками и манерами.

— От любой привычки, подцепленной в экстремальных обстоятельствах, отделаться довольно сложно. На земле ад кромешный, в небесах филиал. А мы базировались на бывшем мирренском аэродроме. И склады их нам достались. От свистопляски в небесах, от похорон на земле, от кричащего эфира зачастую просто сходили с ума. Иные ломались. А паёк летчиков отменный. Тогда даже я пила. Руки тряслись. Не от водки, от нервов. У них похоже, были те же проблемы. Вообще-то жвачка их изобретение, потому у нас и не привелось. Но на складах попалась какая-то… со слабым наркотиком вроде, как раз для предотвращения нервного расстройства у летчиков. Пристраститься к этому наркотику невозможно, но приобретя привычку жвачного животного, от неё отделаться сложно. В наш пайковый шоколад тоже какую-то наркоту подмешивали, только мы чихать хотели, и под водяру после полета его трескали…