Ильян показал привратнику ярлык, представил свою ученицу, и их под недовольное ворчание прочих паломников пропустили во внутренний двор. Велели ждать.

Лин замерла, пораженная красотой и величием открывшейся картины. Ильян, уже бывавший здесь прежде, сел и устало вытянул ноги. Впрочем, вид со стены был и правда великолепный. По правую руку, почти точно на севере возвышались горы Сыли, чьи вершины походили на склоненные друг к другу головы старых седых сплетниц. Особняком держалась третья их сестрица, сравнительно невысокая, поросшая лесом Илсы, священная Медвежья гора, путь на которую для всех был закрыт. Река Кым текла через образовавшееся ущелье к морю Лотосов, уже мерцающему миражом на горизонте. Если обернуться к югу, глазам открывалась туманная равнина и широкая, вымощенная белыми плитами Дорога Паломников. На востоке видна была Желтая река, степенная и спокойная. На западе — пустыня. Ее отличало желтоватое сияние, и легко было представить, как она, раскаленная солнцем, порождает миражи и мороки.

— Дух захватывает! — восторженно проговорила Лин, и ветер подхватил ее юный, звонкий голос.

Ильян приложил палец к губам, призывая к тишине, и согласился:

— Захватывает. Только веди себя потише.

— Идут!

Ильян обернулся. От золотых ворот к ним двигалась своеобразная процессия: впереди важный монах в желтой шелковой рясе, с ним пара молодых служек в облачениях попроще и четверо дюжих молодцев с дубинками. Оружие в Сыли не жаловали, но постоять за себя умели.

— Это вы принесли весть от моего старого друга мастера Вана? — голос у монаха оказался звучный.

Ильян поднялся.

— Я, святой отец. Весть и просьбу.

Монах глядел спокойно, без каких-либо эмоций. В сочетании с дубинками в руках его спутников это выглядело зловеще, и потому рассказ вышел несколько сбивчивый. В середине его Ильян поймал себя на мысли, что почтенного монаха боится больше, чем контрабандистов и разбойников.

— Я слышал об идущем с юга несчастье, — проговорил монах, едва Ильян закончил. — Сюда болезнь пока не дошла, но множество паломников просят заступничества. Я не знаю, чем обитель Сыли может в этом помочь.

Трудно было удержаться от мысли, что прославленная обитель предпочла бы и вовсе не замечать выпавшие на долю людей несчастья. Подавив раздражение, Ильян спрятал ладони в широкие рукава и поклонился.

— Я наслышан о великолепном собрании книг, хранящемся в почтенной обители. Я даже имел счастье видеть его собственными глазами семь лет назад. Я верю, что в таком богатом собрании найдутся и нужные мне книги.

Лесть монаху понравилась. Он даже зажмурился на мгновение, словно хвалили его самого, а не монастырскую библиотеку.

— Ваша правда, юноша, ваша правда. В нашем собрании немало по-настоящему ценных книг, и непременно отыщется нужная. Мы пропустим вас. Все должно делаться ради процветания государства, — глаза монаха метнулись к Лин, точно он впервые ее заметил. — Девочка пусть подождет за воротами.

— Это моя ученица, — покачал головой Ильян. — Мне во всем нужна ее помощь.

Глаза монаха сузились. Весь его облик говорил о крайнем неодобрении. «Распущенность!» — прошептал кто-то из служек с затаенной завистью.

— Женщине не место в обители, — отрезал монах.

— Она не женщина, а лекарь, — спокойно парировал Ильян.

Лин коснулась его ладони холодными пальцами. Это вольное прикосновение кожи к коже вызвало новый шквал молчаливого негодования.

— Я подожду вас снаружи, наставник. Там много людей, им может понадобиться моя помощь.

«Я не беспомощная, — сказал ее взгляд. — Я могу о себе позаботиться».

— Хорошо, — Ильян пожал руку девушки. — Возьми с собой травы. Может, и в самом деле пригодится. И молись за нашу удачу.

Идя за монахом и его свитой, уже в дверях Ильян обернулся. Лин стояла неподвижно и смотрела на север.

За ворота ее вытолкнули так поспешно, словно боялись чего-то. В другой бы раз Лин это позабавило, но не теперь. Сейчас она была слишком обеспокоена здоровьем наставника и сразу же пожалела, что согласилась покинуть внутренний двор. Там, за воротами, казалось, что это единственный способ погасить зарождающийся спор, но теперь Лин начали приходить в голову самые черные мысли. У мастера была по-настоящему железная воля, но никакая воля не способна исцелить болезнь. Слишком часто за последнее время Лин видела, как люди сдаются ей и умирают. Сильные люди, смелые, настоящие бойцы. И начало казаться, стоит только отвернуться, и болезнь приберет к себе и мастера Ильяна.

Однако же, Лин ничего не могла сейчас поделать, поэтому занялась тем, что получалось у нее лучше всего: принялась обходить собравшихся у ворот паломников, спрашивая о самочувствии и помогая с различными мелкими недугами. Люди здесь собрались в основном измотанные дорогой, была пара таких, кого мучает кашель или судороги, а также один человек страдающий от малокровия, бледный до синевы. Его сопровождали несколько родственников, ворчащих непрестанно, что монахи Сыли стали слишком задирать нос, и к святыням сейчас не попасть даже действительно недужному человеку. Ото всех этих хворей у Лин были с собой травы и порошки. Принимали их с большим недоверием — Лин была молода и не походила на лекаря, а пользоваться именем своего наставника не хотелось.

Время шло. Солнце поднялось вверх, повисело немного над горными вершинами, а после начало медленно катиться к закату. До вечера оставалось еще время, дело у наставника было сложное, оно требовало, должно быть, немалых часов. Но Лин вопреки всему здравому смыслу, что был в ней, начала нервничать, как бы с мастером Ильяном не случилось чего-то дурного там, за стенами обители, пока ее нет рядом.

Но тут она тоже ничего не могла поделать. Только помолиться.

Стоя на коленях перед статуей Горнего Владыки, Лин шепотом перечисляла все те достоинства, за которые Небо непременно должно возлюбить и наградить мастера Ильяна. На случай, если Небесам достоинств этих окажется мало, она еще тише перечислила все то, от чего наставник ее избавил: жестокость отца; сварливость его старших жен; тычки и оскорбления, которыми осыпали ее братья и сестры. Злобу, жестокость и жадность людей, которых Лин благодаря наставнику никогда более не назовет своими родственниками.

Грубый окрик одного из монастырских прислужников ворвался, смел ее мысли, и дурные, и благочестивые, заставил поднять голову.

— Вы не войдете в обитель с оружием! И вообще… часы уже неприемные! Завтра приходите! Завтра!

— Вы, любезный, монах или околоточный чиновник? — с какой-то затаенной иронией спросил мужчина.

Был он высок, строен и держался со спокойной уверенностью, которую до той поры Лин видела лишь однажды, когда через Хункасэ проезжал сын удельного князя. До этой минуты Лин считала самым красивым мужчиной мастера Ильяна, но, кажется, ошибалась. У незнакомца были четко очерченные скулы, твердый подбородок и брови вразлет, и очень темные, почти черные глаза. Сильные длинные пальцы сжимали меч в простых, ничем не украшенных ножнах. Щеки Лин отчего-то опалило жаром. А потом она поняла, что мужчина смотрит на нее, и смущенно опустила глаза.

— Приемные часы, надо же! — мужчина подошел, поклонился коротко статуе и сел возле импровизированного костра, разложенного на камнях двора. В котелке над ним что-то булькало, и пахло странно, пряно и густо. Количество специй говорило, что мясо в котелке — так себе.

— Так уж тут заведено, добрый господин, — проворчала старушка, перемешивающая варево. — Они тут сами решают, кого пускать и когда.

— Мне нужно видеть настоятеля, — твердо сказал мужчина, — и как можно скорее. У меня есть ярлык настоятеля Столичного храма.

— А у меня карта паломника, — пожала плечами вторая старушка, — да что толку? У них там свои правила. А после того, как их ограбили, стало еще хуже.

— Ограбили? — подхватив свои пожитки, Лин поспешила к огню. — Простите, что прерываю ваш разговор, но что это значит — хуже?