Гилберты были дружной и веселой семьей. В доме их всегда царила атмосфера свободных мыслей, живых, не сдерживаемых сухими установками разговоров, а также шумных праздников, на которые спускались огромные суммы. В этом Мэриан и Гордон Гилберт были необычайно схожи, хоть и не понимали, что такой союз одинаковых характеров несет лишь убытки. Они имели приличное состояние, которое, конечно, было несравнимо с богатствами Джузеппе Сальваторе, но при этом одевались роскошнее и вычурнее, любили дорогие безделушки и диковинные вещицы. Поскольку оба супруга были весьма легкомысленны, дочери их воспитывались соответственно. И, ко всему вышеперечисленному, в силу своего характера одна из них – Кэтрин, стала вообще ветрена, в отличие от более скромной Елены. Но обе девушки любили неожиданные порывы, обожали горящий внутри человека огонь, красоту, поэтому так боялись того, что родители их выдадут своих чад за каких-нибудь богачей, уставших от жизни.

Сегодняшняя ночь выдалась теплой, но довольно свежей. Елена и Кэтрин в своей комнате готовились ко сну. Несмотря на то, что в доме было достаточно великолепных спален, сестры любили спать вместе, в одной комнате, чтоб перед сном можно было обсудить все на свете, весело посмеяться или что-нибудь придумать. Кэтрин сидела на подоконнике, обняв руками колени, и с восхищением смотрела на Луну, висящую неподвижно на черном небе, и дорогу, ведущую далеко в лес, стоящий за полем. Елена расчесывала копну волос у столика с зеркальцем: с наслаждением она разделяла следом за расческой пальцами пряди и вспоминала, как Стефан целовал ее запястье неделю назад.

- До чего хороша эта Луна! – вздохнула Кэтрин, – висит себе в небе, сама вся в уродливых кратерах, но ведь все ею восхищаются, несмотря даже на это. В чем ее секрет?

- Она вся светится, и от ее света другим хорошо, – заметила Елена.

- Нет, я читала в книге Деймона, что это не ее свет, она отражает свет Солнца.

- Да кого это волнует? – засмеялась Елена, – от этого она не перестала быть прекрасной.

- Вот и человек, как эта Луна, – Кэтрин задумчиво свела брови, – если он не «светится», его от уродства не спасет даже красивое лицо.

- Вот завела! – Елена, смеясь, обняла сестру и захохотала, отчего Кэтрин тоже начала смеяться.

- Нет, ну, ты сама посуди: вот хоть тот английский график из Лондона – Роджерс, ведь прекрасен же: белокурые волосы, сине-зеленые глаза, сам высокий и важный, но такой скучный! Вот он даже и хочет быть веселым, но все будто напоказ, оттого шутки его плоски и голос звучит неестественно. Кажется пустым, будто ничего не чувствует.

Елена в душе была полностью согласна с сестрой, и Кэтрин видела это в ее глазах: они часто понимали друг друга без слов.

- Ты всегда у меня такая легкая, что когда так говоришь, я даже пугаюсь про себя: кажется мне часто, что ты от этой легкости, которая плохо сочетается с твоим умом, наделаешь ошибок или глупостей, – обеспокоенно сказала Елена, глядя в одну точку отстраненными глазами.

- Брось ты это! Не хочу об этом думать, знать этого не хочу! – весело отвечала Кэтрин, – знаешь, милая Елена, так мне спать не охота! Родители наши уже легли, поэтому они не заметят, если мы выйдем из дому.

- Ты о чем это? А ну-ка поделись!

- Хочешь, убежим гулять в лес? Там сейчас, наверное, так хорошо, так тихо! Грех будет не заполнить эту тишину нашим смехом.

- Боже, ты с ума сошла! – Елена закрыла лицо руками, – ну, как тебе отказать!

Они улыбнулись друг другу, взялись за руки, не переодевшись даже, в ночных белых тоненьких платьях тихонько вышли в коридор. На цыпочках, чтоб не разбудить родителей или кого-то из прислуги, они вышли на улицу. Сразу же грудь им заполнил запах свежести и свободы. Так приятно было им их непослушание, их самовольность. Они бежали не по дороге, а по траве, слегка покрытой ночной росой: девушки почти парили от счастья над землей. Забежав в лес, они сначала остановились, чтоб глубоко вдохнуть еловый запах и прислушаться к звукам ночи, легким стрекотаниям мрака, от близости которого они дрожали.

Босиком они бежали по иголкам, играя в догонялки, смеялись, как дети, падали и валялись на моховых полянах. Девушки подбежали к высокому дереву с толстым стволом и с двух сторон обхватили его руками.

- Такое огромное! – воскликнула Елена.

- Мы обнимаемся с деревом! – засмеялась Кэтрин в ответ,– я бы все в природе обняла, если б смогла.

Хрустнула где-то в отдалении ветка, сестры тут же встрепенулись. Но это была всего лишь белка. Девушек пугал почти каждый шорох, погруженного в темноту леса, они все время осторожно переглядывались, внутренне трепетали, но от этого им еще более не хотелось отсюда уходить. Словно две лесные нимфы, они светились из-за белизны своих ночных платьев, когда бегали меж кустарников и деревьев. Все для них сейчас казалось в мире волшебным, обеих охватило юное чувство любви ко всему живому, потому что девушки еще не знали трудностей жизни, в которой, на самом деле, не было так много хорошо, как им казалось. Их молодые и энергичные движения были ловки и изящны, Елена и Кэтрин глубоко в душе наслаждались своей молодостью, и казалось им, что так будет вечно.

С рассветом они прибежали домой. Мягко ступая по ковру, они разглядывали ослепительные и заполняющие все пространство собой первые лучи солнца на полу. Вся гостиная была залита белым светом. Девушки прошмыгнули в свою комнату и стремительно забрались под одеяло, тотчас же заснув.

Реальность никогда не будет такой же прекрасной, свежей и чистой, как эта ночь или это утро. Жизнь по большей части сера, обыденна и туманна, как ненастный ноябрьский день. Нельзя предсказать несчастье, которое случиться с человеком завтра, или даже через минуту. Сестры Гилберт не знали еще об этом, поэтому вся жизнь казалась им смешной и приятной.

Но наступила осень. Прошел сентябрь. Октябрь выдался холодный и дождливый: миссис Гилберт серьезно простудилась и слегла с сильным жаром. Впервые тот сказочный мирок, которым прежде жили сестры, пошатнулся: они плакали уже третью ночь, боясь, что «дорогая маменька» может не поправиться и оставить их.

Сегодня вечером Кэтрин сидела в кресле, у постели матери и читала ей полушепотом какой-то французский романчик, который так любила Мэриан. Хотя доктор и наказывал не сидеть подолгу близко к больной, этот наказ почти никем не исполнялся, несмотря на большой риск. Кэтрин все время прерывала свое чтение, когда покашливание матери стихало: боялась, что вдруг она не дышит, что она уже умерла. Глубоко в душе, в своих мечтах, девушка успокаивала себя, что мать их обязательно поправится, что не может быть такого – когда все плохо. Когда же разум ее возвращался к реальности, Кэтрин видела перед собой измученное сухое бледное лицо родного человека. В комнате тикали часы и было так тихо, что даже становилось жутко – тишина была почти гробовая.

Шелестя юбками платья, Кэтрин спустилась с кресла и села на колени перед кроватью, взяв бледную немощную руку миссис Гилберт.

- Маменька милая, вы чего-нибудь хотите, может быть? Может, я вас утомила своим чтением? – почти умоляюще, жалобным голосом спросила она.

- А! Ой, здравствуй, солнышко, – словно ее здесь долго не было, отозвалась мать, – принеси мне мою шкатулку, – она громко закашляла.

- Сейчас, я сейчас же…

Дочь торопливо бросилась к столику и взяла старинную фамильную шкатулку, которая принадлежала еще их с Еленой прабабушке. Маленьким серебряным ключиком она открыла шкатулку и поднесла матери. Миссис Гилберт взяла старинную вещь в руки, на ее лице даже появилась вымученная улыбка. Она достала из шкатулки большую шпильку, украшенную драгоценными камнями, и протянула дочери, попросив заколоть ее где-нибудь. Кэтрин слегка собрала волосы на макушке матери и осторожно соединила их шпилькой. Затем протянула маленькое зеркальце миссис Мэриан. Та довольно оглядела себя.

- Когда я выходила замуж за вашего отца, она была на мне.

- Представляю, как вы были прекрасны, маменька.