От слёз фисташковая радужка её глаз казалась ещё зеленее, похожей на мокрую траву, исхлёстанную льющим за окном дождём. Мари вмяла недокурённую сигарету в пепельницу, давясь рыданиями.
― Я брошу, ― растерянно поглядев на него, пролепетала она, ― я ведь обещала, что брошу…
― Конечно, я помню, ― участливо отозвался он.
― Прости, ― шепнула она и прикрыла ладонью рот. Поднялась и ушла наверх, не зная, как объяснить, что с ней происходит.
Мари было страшно взглянуть на него. Детские светлые воспоминания окрасились горечью. Несмотря на то, что её обида не утихла, она больше не могла винить его одного в случившемся. Рыдания обжигали лёгкие, голова стала тяжёлой, кожа нестерпимо горячей. «Я никогда не могла вообразить себе, что машине может быть настолько больно. Что она вообще способна испытывать боль… Он всем рискнул, чтобы её унять. Чтобы я не считала его ничтожеством. Роберт прав: я жестокий ребёнок! Глупый и слепой к страданиям чужой души». Змеящиеся по оконному стеклу капли понемногу отвлекали Мари от мрачных самоистязаний, тишина приводила мысли в порядок. Она решила, что Коннор ушёл, потрясённый её реакцией: «Он всегда излишне тактичен. Насколько в его силах, старается не тревожить меня». Стоило ей подумать об этом, как за спиной скрипнула дверь и раздались знакомые шаги.
― Ты не ушёл? ― удивлённо промямлила Мари, наблюдая, как Коннор садится в кресло рядом с окном, у которого она стояла.
― А должен был?
― Нет, нет! ― Размашисто утёрла последние слёзы. ― Я вовсе не хотела, чтобы ты уходил. Извини. Просто это очень тяжело… Мне нужно было немного переварить услышанное в одиночестве.
― Я понимаю. Сам с трудом верю, что рассказал тебе всё это. Но мне как никогда легко на сердце теперь. Особенно сейчас, когда ты добавила, что не хочешь, чтобы я уходил.
― Я себя чувствую какой-то пятидесятилетней. ― Она усмехнулась без улыбки. ― Словно впервые увидела, что мир не чёрно-белый, и это легло на плечи непомерным грузом. Всё, во что я верила, на поверку просто дерьмовый детский бред. Раздутое самомнение ребёнка, ничего не знающего о жизни…
― Знаешь, как бы я ни мучился из-за твоего «раздутого самомнения», ― сделал пальцами кавычки, ― я люблю тебя за всё, что в тебе есть. Без запредельного счастья и боли, что я испытал с тобой, никогда бы не решился сделать с собой подобное. Но теперь я нечто большее и не собираюсь ныть о том, как несправедливо со мной обошлась судьба. Я сам виноват, что мы говорим об этом в таких обстоятельствах.
Коннор повертел шеей в тесноте воротника рубашки и расстегнул верхнюю пуговицу. Мари подумалось, что этот костюм сидит на нём как хомут, давит и душит.
― В конце концов, ты не была началом и единственной причиной, из-за которой я пошёл на перемены. Но, безусловно, если бы мы не встретились, у меня бы и мысли не закралось, я бы просто не осмелился.
Мари отошла от окна и села на край своей постели.
― Расскажи мне о себе. Как бы бредово это ни звучало из уст лучшего друга. ― Она вновь улыбалась ему. ― Ты не мог себе позволить делиться со мной впечатлениями о мире по-настоящему. Ты ведь совсем не тот, кем я тебя считала. И мне интересно узнать… Как девиант видит мир? ― С любопытством склонила голову на плечо.
― Как цифровую коробку с бесконечно перестраивающимися стенами. Это если очень грубо. Вот, например, у людей очень забавное зрение: тут цветастое пятно, там загогулина, а здесь вообще показалось, что таракан по ноге пробежал, но на самом деле это всего лишь тени так движутся.
Коннор смеялся, непривычно ярко жестикулируя в такт своему рассказу, и Мари ловила себя на мысли, что андроидом он никогда так не делал.
― Машина же просто знает вещи. Я знал, что входит в состав запахов, предметов, знал, что ко мне прикасаются и просто знал, что повышается или понижается температура. Но ты говорила мне: «День пах, как мамина мятная жвачка, ― или: ― трава мягкая и кустистая, как твои брови», ― и я начинал понимать, что, несмотря на то, что я знаю всё и обо всём, мне недоступно кое-что необыкновенное, важное и удивительное. ― Он сложил руки в замок и наклонился вперёд, инстинктивно желая быть ближе. ― Хотя, должен признать, памяти мне маловато! У меня раньше перед уходом в спящий режим, ― Мари всё не переставала думать, как странно слышать, что он оперирует подобными выражениями о себе, ― был ритуал: я любил включать записи самых лучших моментов в моей жизни. Я не видел снов, у меня были другие картинки. Мне нравилось замедлять видео, рассматривать в подробностях детали, эмоции. А сейчас всё это недостоверные блики и отзвуки. Наполовину ложь.
― Людям приятнее называть это индивидуальным чувственным опытом. Важна ведь не только картинка, даже не столько картинка, сколько комплекс ощущений.
― Согласен. Мне нравится помнить запахи и тактильные ощущения.
«Как же люблю! Даже сильнее, чем прежде. Теперь я знаю его настоящего, знаю, как он в действительности воспринимает мир. Я наконец-то люблю его, а не только то, что я о нём думаю», ― и расстояние между ними сделалось нестерпимым и уродливым.
Мари легко и невесомо поднялась с кровати, чтобы убить разделявшую их пропасть. Осторожно опустила руки на плечи Коннора, заново пробуя долгожданную близость, и упёрлась согнутой коленкой в его колено. Голубое свечение пришло в движение и плавно перетекло в золотое, когда Мари прильнула к своему ангелу, прижав его голову к груди. Дождь за окном всё не унимался, настукивал по подоконнику, отмеряя удары учащённых сердцебиений. Тишина обволакивала, усмиряла боль и рождала радость. Обезьяньи лапки сплелись крепче, и Коннор почувствовал, как из-под рёбер до самых пяток по нему пронёсся ток ― щекочущий и колючий настолько, что даже показался приятным. Его пальцы впились в ткань белой футболки на девичьей талии и медленно двинулись вверх, обнажив небольшую красивую грудь. Он задрожал, охваченный огнём: это было лучше всех взятых вместе снов и фантазий. Сделал глубокий трепетный вдох и припал губами к оголённой коже. Тихий стон пронзил безмолвие комнаты. Мари вдруг отстранилась и пристально взглянула Коннору в глаза: ей так хотелось вобрать в себя эту долгожданную минуту и осознать, что это его лицо ― весь он, не ещё одна нелепая ошибка. Обхватила его пальцы и прижала к своей груди, склонилась обратно и принялась крепко целовать в исступлении.
Невозможно. Сладко и прекрасно. Его тело стало безвольным и в то же время стремилось овладеть. Мари чувствовала крайнюю степень нетерпения в Конноре, когда его прикосновения становились грубее, и ему приходилось усмирять свой пыл, чтобы не навредить ей. Это льстило, но как же хотелось, чтобы он наконец-то себя отпустил. Хотя бы сейчас.
С присущим ей командирским запалом, потянула его за собой на постель и громко всхлипнула, когда с блаженством ощутила на себе вес мужского тела. Коннор без разбора льнул то к её шее, то к груди, то к плечам, отрываясь лишь тогда, когда Мари удавалось перехватить инициативу, чтобы снять с него одежду. С жаром голодного путника он стремился упасть в то, о чём не знал. Тепло растекалось по венам, в голове не осталось мыслей, а напряжение сковало низ живота и начало бесконтрольно расти. И как только рука Мари ласково обхватила его член, напряжение в Конноре разорвалось и окутало каждую клетку тела. Приглушённо простонав в её волосы, он кончил.
― Дьявол!.. Прости, ― виновато процедил Коннор, чувствуя, как его начинало захлёстывать стыдом.
― Простить? За что? ― Мари усмехнулась без злобы.
― За то, что я облажался.
― Всё в порядке. ― Она с нежностью провела по взмокшим каштановым волосам и поцеловала в надежде утешить. ― Зато теперь точно никаких сомнений не осталось, что ты больше не машина: уж она бы так не «облажалась». ― Мари светло рассмеялась, и Коннор не мог не поддаться этому весёлому очарованию.
― Точно всё хорошо?
― Да. Предельно.
― Дай мне несколько минуточек.
― Пообниматься голыми тоже приятно, ― ободряюще заметила Мари, сгорая от желания, но пытаясь сохранить ясность ума. Дабы успокоить себя, принялась обводить пальцем его диод. Они долго молчали, слушая дождь и редкий шорох автомобильных колёс. ― Это, наверное, с ума сводит, да? Что всё вдруг так телесно стало, а не просто хороводит в фантазиях.
