— Наталья, холопка моя, пряталась в библиотеке. Ни я, ни боярин Фадей Никитич ей не удивились. Она проходила, ударила боярина в шею ножом. Я ничего и не заметила — темновато, да и в тяжести я была. А потом она и меня по голове ударила. Так дело было?

Белые нитки торчат из этой версии в разные стороны. Но преступление совершил человек, от которого ни я, ни боярин подвоха не ждали. Сыщик из дьяка как из свиньи верховая лошадь, но все же, все же, он на что-то намекал, когда говорил, что допросить холопов не выйдет…

— Так что, человече государев, — продолжала я, и внутри растекался противный трусливый холод, — на холопку тебе указало?

Дьяк разлепил губы. Да ладно, и где блестящий фат, которого я видела раньше? Холодный, жесткий взгляд, и схватка пойдет не на жизнь, а на смерть.

— Не на холопку, боярыня Головина. Кому как не холопке ты могла приказать? — произнес он негромко. Опасался, что нас подслушают? — Шкатулку ты лихо придумала. Закрутила, запутала, а как я пятна чернильные в сундуке нашел, так мне все ясно и стало.

Я вляпалась по самое не балуйся, поняла я, и все же шанс есть. Шанс, что я узнаю, чем дьяк Воронин может меня прижать, и разработаю контрстратегию.

Кого я обманываю, моры меня раздери?

— Шкатулку? — переспросила я удивленно. — Пропала она.

— Может, и пропала, а может, нет, по ложному следу ты повела, боярыня. Но мне то на руку. Житье мое — сама видишь, — дьяк обвел рукой кабинет, — худо, бедно, жена молодая, дети пойдут. Помоги мне, а я тебе помогу, будем квиты.

Во все времена наверх взбирались одни и те же таланты. Хитрые, хваткие, умеющие играть, оборачивать ситуацию себе на пользу. Я была такой, я осталась такой, и будь я моложе, наивнее, будь я глупее, я потеряла бы над собой контроль, но это была лобовая атака. Кто отвернет, останется в проигрыше. Кто хладнокровнее, останется жив.

— Что же ты, денег хочешь? — напрямик спросила я. Шкатулка? Я убила мужа — допустим, но не с тем соперником ты сел играть. — Придворная жизнь много стоит. Дам денег, но сперва шкатулку, дьяк, мне отыщешь.

Туше? Полно, мальчик, сейчас я тебя добью.

— И то, что хранилось в ней, — продолжала я ровно. — Отыщешь — дам денег столько, сколько сможешь на себе унести.

— Что было в ней?

Логичный вопрос. И ответ ты получишь точно такой же.

— То не твоего ума дело, — улыбнулась я. — Ищи, дьяк.

— Светлейший… — выдавил он, кривясь, но я качнула головой сокрушенно:

— А то не моего ума дело. — Я понимаю, что он у тебя инициативу перехватил, и с ним мне еще предстоит разобраться, и хватит ли у меня на него сил, я не знаю, но мне нужно прижать тебя. Ищи то, не знаю что, не знаю где, я ведь тоже рассчитываю на эмира, ишака и Ходжу.

Шкатулка в надежном месте, а выдастся удобный момент, я выкину ее куда-нибудь в реку. Найдут потомки четыре века спустя и сломают головы этой загадкой.

— Дом, — Воронин перешел к делу, — отпишешь, боярыня.

— Отпишу, — не стала я торговаться. Нет в этом смысла. — Принесешь шкатулку — поговорим. За труды вознагражу щедро, ни тебя, ни падчерицу не обижу.

Он далеко пойдет — размашистыми шагами, с улыбкой, довольной и немного злорадной, которая на пару секунд мелькнула у него на лице. Но он достойный противник: не просто умен, но и умеет вовремя остановиться. Ему невдомек, что задача, которая перед ним, решения не имеет вовсе.

Славно.

Я поднялась. Несмотря на ощутимый холод в доме, несмотря на царящую сырость и промокшие ноги, я чувствовала неприятную струйку пота. Дьяка я загнала в тупик, но оставался еще один опасный противник, и беда — светлейшему от меня никакой выгоды совершенно; дьяк, понятно, будет молчать, когда он явился со сватовством, с него все возможные взятки уже были гладки.

Правды нет в этом доме, и пусть она тоже сгинет под толщей воды.

Я вышла, сама распахнув дверь. Дьяк остался в кабинете, в зале не было никого, лакей куда-то запропастился.

— Матушка!

Оклик Анны вышел смазанный, непонятный, и она опять выскочила ниоткуда. Я нахмурилась, готовая к куче нытья, но Анна, всхлипнув, неожиданно повалилась мне в ноги.

— Матушка, прости меня, глупую, прости, не должна была я молчать! Пелагея против тебя и боярышни молодой затевала! — завыла она, раскачиваясь и закатывая глаза. Спектакль? — Говорила, будет у матушки сын, так со двора его, как бы мертвый и народился, а потом, матушка, наказала боярышню молодую придавить… Аниську подуськивала все сделать, а как ее не стало в доме, так меня…

В погоне за химерами мы можем потерять все.

Я не помнила, как выбежала прочь. Я не знала, дышу ли, двигаюсь ли, живу ли еще. Я порывалась выскочить из возка и кинуться к дому, расплескивая снежную жижу, остатками рассудка понимая — быстрее не будет. Разум мой милосердно стер эту четверть часа — полчаса — час — из памяти, выключил, приковал взгляд к огромной черной дыре, стоявшей перед глазами, парализовал тело и волю. Просто ждать.

Я бежала по двору, не видя вокруг ничего, летела по лестнице, и сквозь вакуум пробивались женские голоса… выше, еще выше… В доме что-то происходило — произошло, но я запрещала себе думать об этом. На пороге опочивальни я окаменела, готовая ко всему, и боялась надеяться, что ничего не случилось.

Раскиданные бабьи тряпки, детская одежда, пеленки, расшитые золотом одеяла в темных потеках.

Гашка укачивала Тимофея, на лавке сидела Параскева Разуваева с Кондратом на руках, что-то сердито втолковывая растерянной Гашке, и до меня ее слова не долетали.

— Параскева? — крикнула я, не слыша сама себя. — Гашка? Что дети?.. Где Марья, где Фроська? Где Пимен?

— Так, Екатерина свет Кириловна, Фроське твоей срок пришел, — спокойно, уверенно, возвращая меня к жизни, сказала Параскева. — Я приехала, она на весь двор визжит, орет, дурная, как будто ее кто режет. Марья ее в повивальный дом повела, аль не слыхала? А Пимен…

— Дети?.. — выдохнула я. Не слышала. Не видела. Совсем ничего. Пятно растекалось, превращалось в призраки ночного кошмара, оно вернется еще не раз, не одну ночь я проснусь в слезах и холодном поту. — Как дети?

— Что дети? — переспросила Параскева. На что был невозмутим ее муж, но она, казалось, мор расшугает веником. — Я с подводой приехала, Фока Фокич тебе тканей прислал, Пимен ее принимает. Да что ты, боярыня, лица на тебе нет. Гляди, детей перепугала! Гашка, вот что сидишь, вынимай сиську, дурная баба!

Кондрат действительно стал орать, недовольный внезапным шумом. Я отмахнулась от засуетившейся Гашки, взяла сына на руки. Иначе я бы упала без сил. Мне нужно держаться — есть тот, кому я нужнее всего.

— Найди Пимена, Параскева, — я облизнула губы. — И сходи к боярышне Пелагее Фадеевне. Скажи, до заката у нее время, что успеет собрать, то ее, а не покинет дом до захода солнца — в монастырь отправится поутру.

Гашка задрала голову, глядя на меня расширившимися глазами. Параскева равнодушно кивнула.

— Куда отослать-то ее, Екатерина Кириловна?

— К сестре. И пусть обе мне на глаза не являются.

Кондрат утих на моих руках, Тимофей и не начинал вопить, играл с погремушками в люльке, как с крохотными счетами. Скоро он начнет ползать, затем вставать, нужно придумать что-то с манежем, с постоянным присмотром. И расти оба малыша сейчас будут так быстро, что только вещички успевай отшивать…

— Вон все пошли.

Подступающая истерика сдавила горло, и я, положив сына в колыбельку, считала размеренно и ждала. Сколько времени я здесь? Три месяца? Бесконечно долго, пора, один раз, в одиночестве, в тишине, так, чтобы никто ничего не понял.

Дверь закрылась, и я сползла прямо на пол. Я не утирала слезы, не всхлипывала, лишь цеплялась сознанием за покряхтывание детей. Вдох, еще один, комната расплывалась, это только начало, боярыня, твой первый шаг. Дорога впереди бесконечная…

Реви, реви. Выплачь страх и снова будь ко всему готова.

Я всегда ненавидела светские мероприятия и лишь делала вид, что несказанно довольна. Боярыня Головина, возможно, никогда не являлась ко двору.