Анна искоса кидала на меня взгляды, но нет, дорогая моя, я еще не закончила, у меня еще остались вопросы, и я их задам.

— А что Пелагея? Почему отказывала? Поди боярыней да графиней неплохо быть. Ну и что, что старик, а все в доме хозяйка.

— Да что ты, матушка? — Анна вздохнула. — Это тебе батюшка подарки дарил да в шелка-бархат заморский кутал.

Намек, что взяли меня из нищеты? Я в курсе. Но больше Анна ничего не сказала, хотя я попыталась добиться ответа. Может, она пожалела об откровенности, я временно решила сдать назад, начала расписывать прелести брака. Не расскажет истинную причину отказа Пелагеи, так хоть спросит, кто по ее душу приходил.

Но нет. Добилась я только одной невнятной фразы.

— Матушка, муж-то любить должен, как тебя батюшка любил…

О Пятеро, глупые девицы во все времена одинаковы. Да не верила я, что молоденькая боярышня Екатерина Кириловна по огромной любви замуж вышла. После, узнав мужа ближе, оценив его отношение, возможно, да, прониклась симпатией, чувствами. Все это работает совершенно иначе, чем показывают в кино, а ты чего насмотрелась и начиталась, что тут написано в книгах, которые твой батюшка прячет по сундукам?

Вошла Аниська, с поклоном поставила перед Анной поднос с яствами. Я от такой наглости слегка обалдела — меня словно в комнате не было, поэтому встала, взяла кусок подкопченного мяса и вгрызлась в него. Надо умерить аппетит, а то не влезу ни в одно платье.

Аниська чем-то загремела за моей спиной, и кусок застрял у меня в горле.

Я уже слышала этот лязг — такой характерный, такой узнаваемый, как слышала и слова, сказанные перед тем, как он раздался: «Грех какой, а выбора нет»…

— Отошли Аниську со двора. Фроська пусть боярышням прислуживает.

Пимен до того, как я велела его разыскать и явиться пред мои ясные очи в мою гостиную, мирно потчевал — заедал стресс. До сих пор у него с бороды свисала квашеная капуста, придавая ему диковатый вид.

— Чем не угодила-то она тебе, матушка? — осведомился Пимен и додумался наконец утереть бороду. Капуста шмякнулась на пол, и тотчас девка, взявшаяся ниоткуда, налетела и быстро прибрала все тряпкой, после чего пропала.

— Не спорь со мной, — проворчала я, хотя Пимен и не собирался. Я выставила его, напомнив, что после ужина жду его в покоях боярина, и ушла в опочивальню.

Мать-ехидна… Но кто виной, что я должна обеспечить сыну будущее, а возможно, спасти ему жизнь? Маленький Кондрат спал, а его молочный братик, возрастом постарше, уже начинал познавать мир и с завидным упрямством хватал мать за яркие деревянные бусы. Наталья при виде меня заулыбалась, вернула ребенка в люльку.

Я рассказала ей в подробностях все, что задумала: и с родильным домом, и с яслями, и со школой. В отличие от Пимена, Наталья глобально не мыслила и долго не могла понять, зачем чему-то учить холопчат, да и взрослых холопов, и тем более — зачем собирать детей под присмотром, когда испокон веков в колыбельку положил, соску сунул — тряпочку, черт бы ее побрал, которую Наталья мне тут же продемонстрировала и получила втык, чтобы больше не смела — и лежит себе дите, пока мать работает.

— Как я сказала, так и будет, — огрызнулась я, потому что за сегодняшний день устала невероятно. Казалось бы, простые разговоры, но донести любые идеи до людей с другими ценностями — лично мое терпение начинало лопаться. И я воспользовалась правом ничего никому не объяснять. — И вот что, Аниську я прочь отослала, Фроську отправила к боярышням.

Я ожидала расспросов, но Наталья уловила, что я не в настроении, и безразлично пожала плечами.

— Расскажи про сватовство к боярышням, — добила я ее. — Все, что знаешь, выкладывай.

В дом со двора Наталья попала не так и давно и передать могла немного, только слухи, ходившие промеж челяди. Но то, что покойная боярыня Головина взяла с мужа слово поперед Пелагеи Анну замуж не выдавать, в моем имении знали, кажется, даже куры. Я не поняла, осуждает ли Наталья такое решение или же одобряет, но мне было важно не ее отношение, а свершившийся факт. Увы, я могла довольствоваться лишь чужими словами, потому что самая достоверная информация умерла вместе с прежней Екатериной Головиной…

Подтвердила Наталья и то, что Пелагея женихам отказывала, а боярин, хоть и бесился, на дочь не давил. Я подозревала, что будь на ее месте Анна, он бы не церемонился, но с увечной дочерью был деликатен. Где-то на излишне эмоциональном рассказе о сватовстве графа, которому на тот момент было лет пятьдесят — на что он рассчитывал? — явилась Марья, и я убедилась, что в преклонном возрасте активная деятельность — лучшее, что может пожелать человек. Старушка даже забыла о притворной немощи.

— А я тебе так скажу, боярыня-матушка, — вмешалась она в рассказ Натальи. — Это все оттого, что боярышням батюшка покойный волю давал.

— Это в четырех стенах запер? — удивилась я и тут же прикусила губу: бабы, может, и не скажут, но ведь сама Екатерина Кириловна не возражала против такого обращения с падчерицами. Не решат ли, что я избавилась от мужа, чтобы наводить свои, отличные от прежних порядки?

Но я переоценила противника в этот раз.

— Молиться-то и в дому можно, — отмахнулась Марья. — А грамота? Грамота, матушка! Ой, срам! Что там, в книгах-то этих, понаписано?

Я хмыкнула. Да черт его знает, откровенно говоря, я не успела ознакомиться, а стоит. «Камасутре» тоже немало лет, и я не могу с уверенностью утверждать, что местные священные книги не копируют ее хотя бы частично.

Наталья принялась, дуреха, хвастаться перед Марьей своим новым назначением, та поджала губы, потому что считала себя с полным правом главой родильного дома, мне пришлось вмешаться и предотвратить возможную вражду между бабами. Я не знала, верно ли они уяснили разницу между «главной акушеркой» и «управляющим» моих заведений, но, похоже, обеих устраивало их положение.

И все это время я думала: кто выходил из кабинета, кто рискнул быть застигнутым на месте преступления, зная или догадываясь, что Епифанька окажется очевидцем, а может, не он один; кто замышлял против меня и моего сына? Аниська, которую я велела убрать из покоев, нейтрализована, Пелагея… ее я по понятным причинам не считала явной опасностью, оставалась Анна. На первый взгляд милая и сердечная — как все люди. Палец в рот не клади.

Я проверила чертежи — все верно, на этот раз ошибки нет никакой. В опочивальне боярышень не было печи, но воздуховоды, обогревающие помещение, шли от нескольких больших источников тепла. Воздуховод на чертежах обозначен, пенять на архитектора не стоило, это я не разобралась до конца. А где находятся эти печи?..

Одна — внизу, в трапезной, вторая — моя, третья — в кабинете боярина. Но я уже знала, что то ли по воле убийцы, который хотел подставить меня, то ли по воле случая, то ли про промыслу Пятерых шкатулка-улика сыграла мне на руку. Именно из-за нее я услышала заговорщиц. И все же я не спешила никого обвинять, только попросила Наталью не оставлять детей в одиночестве.

Пимену в этот день было не суждено ни поесть, ни поспать после обеда спокойно. Я приказала ему явиться в подвал — сокровищницу, и когда я спускалась по потайной лестнице, той самой, по которой в первую ночь поднималась к себе, уже слышала, как он нетерпеливо топает в трапезной.

Ничего, и к этой лестнице, как выяснилось, притерпеться можно, но если по ней придется бежать — костей не соберешь.

Подвал встретил глухим эхом, запахом кожи и масла, низкими потолками, широкой лестницей и масляными фонарями, горевшими в нишах. Я испытывала волнение, словно девочка под Новый год. Никаких неожиданностей мне сокровищница не сулила, скорее я хотела убедиться, какими богатствами располагаю, и все равно в груди ворочался холодок.

Помещение было низким, просторным, серым, с тенями, шевелящимися в углах, загадочным и слегка разочаровавшим — я ожидала большего пафоса, привыкшая уже к золотому шитью. Стяги, наверное, что-то фамильное; сундуки, набитые мехами, кожей и одеждой; стол, на котором разложили оружие — что же, когда-то, задолго до этих времен, бояре были не только носителями бород, животов и самодовольства, но и воинами. Золота тоже было достаточно — два сундука, каждый примерно высотой мне по пояс. Я подошла, деловито распотрошила пару мешочков наугад, Пимен наблюдал за мной, я за ним. Оба мы были спокойны.