Она настаивала, что рожать нужно в бане. Баню таких размеров мне негде было взять, и я, чуть не доведя старуху до обморока, рассказала ей о правилах гигиены и о том, как поддерживать санитарное состояние помещения. Всем работницам и повитухам мыться до того, как приступить к обязанностям, одежду иметь сменную и свободную — рубаху, и стирать после каждой роженицы, руки мыть, пациенток мыть. Марья качала головой и говорила, что ей тогда две бабы, и еще две, и еще две нужны…

— Бери сколько нужно, — позволила я. — Кто хорошо работает — оставляй, кто плохо — гони в шею. Самых толковых учи повивальному делу. Кто прачка хорошая? Пусть учит стирать. У кого дети самые чистые? Та пусть за уходом смотрит. Не тебя мне учить, сама знаешь. Платить буду щедро, а кто приведет роженицу со стороны, еще вознагражу. И вот что, — я потянулась к чертежам. — Вот эти комнаты, наверху, они для челяди гостевой? Вымыть, поставить лавки удобные, чтобы каждая роженица могла пару-тройку дней под приглядом побыть. А где родильный… повивальный зал сделать?

— А вот тут, матушка, — Марья даже не обратила внимания, какое словосочетание от меня услышала. — Тут трапезная, места вона сколько, и печь-то добрая, а баньку, матушка, баньку-то вот эту, глянь-ка, забрать можно, а то Пимен-батька ее давно себе да семейству присмотрел.

— Забирай. От Пимена не убудет. — И за то, что позволил устроить обыск в моих покоях, ему это только начало. — Что нужно — говори, да подумай, какие бабы в чем особенно хороши…

В моем прежнем мире школу повитух открыли в восемнадцатом веке. Меня распирало от гордости — я опередила время. Полвека или чуть больше, чуть меньше, но люди уже готовы к этому, и если я все сделаю правильно, через несколько лет у меня будет отличная женская клиника…

По возможностям этих времен. И если до того мои кости не растащат вороны.

Я забрала чертежи и вернулась в опочивальню. Наталья, насупившись, кормила детей — из обеих грудей сразу. Я, тая от умиления, села рядом на лавку, положила бумаги, сняла тяжеленную кику.

— Слышала все? — Наталья кивнула. — Вечером обговорим все с тобой. Марья пусть делает все сперва, баб обучает, дом готовит. Как роженицы пойдут, тогда… — я вздохнула. — Боязно тебя отпускать. Как я одна с детьми?

— Да не одна же ты, матушка, — проговорила Наталья с огромным облегчением. Как она ни прикидывалась, но ревновала прочих баб. — Вон баб да девок сколько. А боярышни?

Боярышни. Ни Анна, ни Пелагея словно и не были с нами в светлице. Я настолько загорелась идеей, что не могла точно сказать, в какой момент они ушли — когда я приказала всем выйти? Когда разговаривала с Марьей? Я покидала светлицу, и в ней никого не было.

Боярышни, подумала я и прямо тут, на лавке, разложила чертежи. Не они ли так неосторожно выболтали мне свои планы? У кого еще интерес, чтобы не появился мальчик, наследник?

Мне надо что-то делать с гормонами, обругала я себя, я забываю об элементарной осторожности. Это может дорого стоить не только мне.

— Как, ты говорила, сватья твоя?.. — пробормотала я, разглядывая обозначенные на чертежах комнаты и коридоры.

— Фроська-Хромая? — Наталья встала, держа детей, положила их обоих в колыбельки. Меня поражало, как она ловко и даже красиво управляется. — Что тебе, матушка, с нее?

— Сюда пусть придет, — негромко сказала я. — Ей я верю.

Ну, хотя бы потому, что она должна была меня спрятать и принять у меня роды… Других оснований для доверия у меня нет.

— Да Пятеро с тобой, матушка, она же вольная! — вздохнула Наталья, оправила одежду и села, начала укачивать малышей.

— Заплачу ей? — предложила я очевидное. — Она ведь и повивальному делу обучена?

— Ай, матушка, а как же, она и сватает, и принимает! Вон Афонька мой, она у него всех братьев да сестер принимала и женила. А кабы не Фроська-Хромая, выдал бы меня боярин-батюшка в другой двор. А у нас любовь какая!

Сватья, это же по-простому сваха, догадалась я, потому что сперва решила, что местные названия свойства либо отличны от наших, либо я что-то неверно помнила. На словах о любви Наталья так по-девичьи зарделась, что я не смогла удержать слезы. Проклятые гормоны, я становлюсь излишне плаксивой! Но, черт возьми, вот и такой неказистый мужичок заслужил искреннюю любовь сильной красивой женщины, и я прекрасно понимала чем. Несмотря на затрапезный вид, Афонька смекалист, отважен и на него можно положиться. И за жену свою он горой, а вместе с ней и мне перепадает…

— Афоньку наградить хочу. Я ему обещала. — И забыла про свои же слова — очень паршиво, я так растеряю те крохи союзников, которые у меня есть. — Помог он мне, хорошо помог. И тебя награжу вместе с ним. Вот думаю, думаю… может, вольную вам обоим дать?

Наталья ахнула, убрала одну руку от колыбельки и как-то испуганно совершила ритуальный жест.

— Что ты? — изумилась я.

— Что же мы, матушка, тебе сделали? — потупив взгляд, прошептала Наталья, чуть не плача. — Ай, пошто нас отлучаешь?

— Не отлучаю, — возразила я с уверенностью, на которую оказалась способна. Здесь, возможно, вольные не живут при господах. — Со мной останешься, и Тимофей, и Афонька. Я тебе вольную даю, а не гоню прочь!

— Плохо это, — все так же тихо отозвалась Наталья, покачав головой. Рука ее лежала уже на коленях и чуть подрагивала. — Холопу вольная жизнь впрок не идет. А нам при тебе, матушка, хорошо жить, так не калечь нас, грешных. — Она подняла голову, посмотрела мне в глаза так умоляюще, что я сдалась и улыбнулась, кивнув. Наталья тут же повеселела. — А что до надежного человека, то Фроську возьми. Которая наша, дворовая. Муж ее как по осени потонул, одна она осталась, а так сирота, с другого двора взятая. И тяжелая. А баба справная да тихая. Боится она, в том дворе лупили ее сильно, да и Трофим…

И Трофим, наверное, следовал местному Домострою: бабу для ума бить, но лица не портить. Я не заметила, чтобы Фроська была особенно боязлива, все девки и бабы, за исключением некоторых, жались к стенам и не открывали рта. Но Наталье поверила — она знает лучше.

— Ну хорошо, — я встала, направилась к неразобранной куче одежды и кик на скамье. То, что я собиралась сделать в ожидании купца Разуваева, требовало легкого головного убора. Шокировать же беднягу своими локонами я не хотела, он был мне нужен. — Пусть Фроська придет. Пока моим сыном сама занимайся.

Я выбрала легкую кику-шапочку и темно-красную ткань. Закрывать волосы я научилась быстро, ничего сложного в этом не было, хотя сначала мне казалось, что я в жизни не освою эту науку, но хватило пары раз практики. Забрав нужные мне чертежи и наказав Наталье спрятать остальное, я отправилась на поиски комнаты, из которой шли голоса, и заодно — на осмотр трапезной. Что-то я обязательно должна там найти.

Я незаметно заглянула в светлицу. Почти всех девок и баб Марья забрала, оставшихся троих усадила за работу — они кроили, разрезали, судя по всему, не годную для господского платья грубую ткань на рубахи для повитух и рожениц. Марья подошла со всей ответственностью к порученному ей делу. Ай да бабка, восхитилась я, а строит из себя божий одуванчик. Анна сидела за станком, можно было различить полотно, которое она уже успела соткать. Пелагея, как всегда, за прялкой. Так, чтобы меня не видели, я протянула руку, взяла фонарь, выскользнула из коридорчика и стала спускаться по лестнице.

Живот у меня еще не ушел, но был просто отвисшим и дряблым, а не натянутым и огромным, и двигаться мне не мешал. Даже юбки моего платья мне уже не казались неподъемными — привыкаешь ко всему сравнительно быстро, особенно когда выбора нет. При свете фонаря я видела и стесанные сотнями ног каменные ступени, и подкопченный низкий потолок, и все же эта лестница была не такая пугающая и давящая, как та — потайная, по которой меня вела Наталья в первый мой вечер. А может, я привыкла и к лестницам… Я сверилась с чертежами — вот, кажется, дверь, которая мне нужна, и я толкнула ее, осмотрелась. Никого. Все заняты делом — я выбрала, а точнее, создала нужный момент.