Отец рассчитался, вылез из кабины и помог супруге слезть, после чего мы быстро сгрузили наши вещи на асфальт возле подъезда. Минута, и грузовик, поддав назад и обдав нас вонючим выхлопом, укатился прочь, распугивая народ.

Поставив чемодан на асфальт, окидываю взглядом дом, в котором нам выделили комнату, и невольно присвистываю, мысленно переводя квадратные метры в центре Москвы в доллары по курсу двадцать второго года. Получается… до черта получается, откровенно говоря!

Проезд Сапунова[iii] расположен аккурат между Никольской и Ильинкой, и центральней, как по мне, просто некуда! Правда, коммуналка… да и квадратные метры в настоящее время в распоряжении не граждан, а государства, что, скажем так, несколько меняет дело…

— Савеловы? — недовольно осведомилась монументальная дама из домоуправления, воздвигнутая у подъезда бетонным памятником. В пухлых руках с ядовито-алым маникюром, она, как символ власти, держит увесистую связку ключей и дерматиновую, изрядно потёртую, папку с документами.

— Савеловы, — согласился отец, выступая вперёд, и дама, смерив его липким оценивающим взглядом, бросила на маму неприязненный взгляд, сжав тонкие губы так сильно, что дрогнули многочисленные желейные подбородки и пергидрольная причёска. Не дожидаясь нас, она пошла, или вернее — поплыла к подъезду, ледоколом надвигаясь на расходящийся народ, а тощего, замешкавшегося на её пути ханыгу, она натурально смяла бюстом, добавив вслед голосом, как пароходным гудком, благих пожеланий.

— Да оставьте вы здесь пока свои вещи! — раздражённо бросила дама, заметив, что мы не спешим за ней вслед, — Это Москва! Никому здесь ваши вещи…

— А ну пошёл прочь! — тут же рявкнула она на какого-то синего товарища, взявшего противолодочный курс к нашему подъезду и на ходу расстёгивающего ширинку неверными руками, — Общественный туалет напротив! Вон там! Вон там, я сказала!

Развернув его могучей дланью в нужную сторону, дама придала начальный импульс с грацией бывалой метательницы ядра, и пьяница, семеня на подгибающихся ногах, побежал в нужном направлении.

— ГУМ рядом, — поджав губы, сообщила нам дама так, будто это что-то объясняет. Вздохнув мученически и закатив глаза, она ещё раз вздохнула и сказала наставительным тоном:

— Это Москва! Центр! Прекрасный район, и замечательный дом, а какие люди…

Дама как-то очень многозначительно и артистично оборвала фразу, что, наверное, даже прохожим стало понятно, для нас, явных провинциалов, это просто необыкновенная честь! Которой мы, разумеется, не заслуживаем.

— Давайте уж помогу, — вызвалась немолодая женщина, вышедшая из подъезда, подхватывая пару баулов, показавшихся ей полегче остальных, — А в какую квартиру? Не поймите меня неправильно, но если в третью, то на освободившую комнату претендуем мы! У нас сейчас маленький, и…

— В седьмую, — ответила за нас дама, заходя в подъезд.

— Путают, я так понимаю, часто… — негромко сказал отец, поведя носом и часто заморгав заслезившимися глазами. Действительно, в подъезде стоит тяжёлый, густой запах общественного туалета, и многажды высохшие солевые потоки, а местами и следы более плотных субстанций, многое говорят о культуре москвичей и гостей столицы[iv].

Дама из домоуправления, раздражённо постукивающая папкой по пухлой ладони, ждёт нас у приоткрытой двери на втором этаже. Лицо у неё страдальческое, всем своим видом представительница Власти показывает, что она снизошла с Олимпа к нам, простым смертным, и мы должны быть ей благодарны просто за то, что Она обратила на нас своё царственное внимание.

' — Ну ни-че-го не меняется… — мельком глянув на неё, констатирую я, — со времён Царя Гороха у нас не власть для Народа, а народ для Власти!'

Поставив баул на пол, ссыпаюсь вниз за остальными вещами. В несколько приёмов перетащили всё наверх, и дама, широко распахнув дверь, каравеллой вплыла в широкий коридор коммунальной квартиры…

— Ду-ду-ду!

… и Титаник из домоуправления столкнулся с Айбергом! Айсберг, он же местный абориген лет трёх, в застиранных и многажды штопаных шортиках с лямкой через плечо, гнавший по коридору на трёхколёсном велосипеде с лихостью камикадзе, идущего в последний бой, нанёс даме из домоуправления повреждения, совместимые с жизнью, но судя по ругательствам дамы — не со здоровьем и достоинством!

—… алкаши чёртовы… — сдавленным басом выражалась дама, перекосившись лицом и телом.

— У-у-у! — вторил ей напугавшийся ребёнок, мигом выдавив из себя слёзы, сопли, и кажется, иные жидкости…

— Дима! Дима! С тобой всё в порядке⁈ — поддала жару молодая мамаша, вылетевшая из огромной кухни и начавшая щупать ребёнка с тем отчаянно-остервенелым видом, который может послужить причиной энуреза и заикания.

— Простите! — тут же, кривясь половиной лица, пытается она извиняться перед пострадавшей дамой, ногой отодвигая велосипед, — Димочка, ты как⁈

— Смешались в кучу кони, люди! — гоготнул вышедший из своей комнаты немолодой, очень худой мужик в сатиновых семейных трусах и майке-алкоголичке. На открытых участках кожи видны тюремные партаки, рассказывающие о непростой биографии обитателя коммунальной квартиры, а сам он, облокотившись о покарябанный дверной косяк, принялся наблюдать за происходящим с видом завзятого театрала, отпуская иногда едкие, но не всегда уместные комментарии.

Переведя взгляд на маму, он облизал её взглядом, но, встретившись затем глазами с отцом, отступил на шаг назад и как бы шутя приложил к виску два пальца, отсалютовав на польский манер.

—… а я всегда говорила… — вылезла из комнаты потёртая дама в бигуди и облезлом халате в китайских розах, но с явными претензиями на роскошь, молодость, красоту, и даже, не побоюсь этого слова — изыск!

' — Воронья слободка' — пришло мне на ум при виде разгорающейся коммунальной свары. Несмотря на рабочий день, в большой квартире достаточно народа, и некоторые спешат высказаться, поделиться своим ценным мнением, вставить словцо или хотя бы — междометие!

—… я столько писала, столько бумаг! — немолодая женщина с бледным лицом трясёт руками, — А вы! Почему⁈ Я коренная москвичка, и должна…

—… по закону, строго по закону! — бодрого вида дедок, гневно стуча костылём по доскам пола, что-то требует от дамы. Впрочем, судя по некоторым деталям в поведении, он и сам считает свои требования безнадёжными, протестуя просто ради своеобразно понимаемой справедливости, и быть может, живости характера.

— Мама, какать хочу! — несколько запоздало сообщил малолетний камикадзе. Его мать, всплеснув руками, подхватила чадо, и унесла… а запах остался.

Вздохнув на эмоциях, тут же жалею об этом — пахнет здесь густо и ядрёно! Из кухни тянет ароматами кипятящегося белья и нескольких готовящихся блюд, которые, в сумме, дают неповторимый запах вьетнамской общаги. Свою долю, и немалую, вносит подъезд, с нотками общественного туалета и свежей хлорки.

— Всё! Всё! — решительно отбивается дама, ничуть не обескураженная таким приёмом, — Дискуссия закончена! Да, да… можете жаловаться! Да, в милицию, в прокуратуру, в собес! Жалуйтесь!

— Комната выдана строго по закону, согласно ордеру! — это она отбивается уже от другого жалобщика.

Большинство скандалистов, впрочем, не имеют претензий именно к нам, и не претендуют на комнату. Просто, пользуясь случаем, они вываливают на представителя власти свои жалобы, претензии и точки зрения. На эмоциях.

— Вот… — с силой воткнув ключ в замок, представительница домоуправления провернула его с излишней силой и распахнула покорябаную, и кажется, даже изрубленную дверь, — ваша комната! Владейте!

Завершив необходимые формальности, дама удалилась поступью Командора, только отлитого не в бронзе, а в бетоне. За ней, по широкому коридору, потянулся шлейф претензий, обид и взаимных упрёков.

Гулко хлопнула входная дверь, и мама, переглянувшись с отцом, прикрыли дверь в нашу комнату, отсекая любопытствующих, потянувшихся к новым соседям.

— Да-а… — протянул отец, и усмехнулся. Мама, не говоря ничего, пожала плечами с видом человека, видавшего и худшее. А я…