— Здесь мама… — тётя Лена неловко представила нас старухе с истлевшими бессмысленными глазами, лежащей на кровати в узком закутке слева от входа. Помещается там только низкий топчан, табурет и несколько широких полок над кроватью, содержимое которых мне в полумраке не удалось разглядеть. Зайдя в свою очередь, и неловко поздоровавшись с парализованной женщиной, я вышел оттуда с чувством тягостного облегчения.

— Вот здесь у нас Танин уголок, — слышу голос тети Лены, показывающей матери комнату, — и вот смотри, какую она себе ночнушку…

Они перешли на шёпот, смешки и фырканье, как это часто бывает, когда говорят о всяких женских штучках, о которых, вроде как, неприлично знать мужчинам. Ну-ну…

Усмехнувшись уголком рта, послушно следую за младшим Левашовым, устроившим мне экскурсию по комнате. Как это и положено в таком возрасте, он всё время сбивается то на вопросы, то на рассказы о каком-то Борьке, о сестре, которая сейчас в пионерлагере, и о том, что он непременно будет лётчиком!

Полюбовавшись видами из окна, стеклянными шариками и коллекцией значков Егора, открытками Тани, в сотый, наверное, раз, наглаженный по голове с упоминанием каких-то подробностей из детства, я почувствовал себя здесь совершенно своим — так, будто и в самом деле рос по соседству.

— К вечеру пироги будут, — сообщила нам тётя Лена, прибежав из кухни и на ходу вытирая руки о перекинутое через плечо полотенце, — а пока так, состряпала, из того, что было!

— Да, — вспомнила мама, — нам же умыться надо!

— Точно! — всплеснула руками тётя Лена, — Да вы же ещё и с дороги! Я ж с соседями договорилась, как раз и помоетесь!

Обсуждая разом несколько тем, женщины, решив пустить меня первым, собрали чистое бельё и полотенце.

— Митрофан Степаныч! — застучала в дверь ванной тётя Лена, — Вы снова там⁈

— Да вот живот… — отозвался тот надтреснутым голосом, кряхтя, — сейчас выйду! Только вы того… не слишком задерживайтесь! А то я того… в штаны могу.

Ванная комната большая, с местами облетевшим кафелем, сифонит через вытяжку совершенно лютым образом, но после Митрофана Степаныча это за благо!

— Вот наше мыло, — поясняет тётя Лена, — мочалка…

Угукаю, и, выпроводив её за дверь, быстро раздеваюсь, включая зафырчавшую воду. Намыливаясь, глазею по сторонам, но не медлю, памятуя о штанах Митрофана Степаныча.

Ванна большая, роскошная, с львиными ножками, и кажется, размером несколько больше привычных. Если бы не облупившаяся эмаль и бомжеватого вида антураж, роскошь!

А так… везде какие-то обмылки, будто пожёванные козами мочалки, сушащиеся полотенца и пелёнки, бритвенные принадлежности, офицерский ремень. Над унитазом, с высоким, под самый потолок, бачком, подписанные сидушки, числом семь штук, по одной на комнату, и аккуратно нарезанные квадратики газетной бумаги в картонной коробке на полочке.

Ну и, разумеется, тараканы… Большие, усатые, нахальные, чувствующие себя хозяевами этого влажного мирка. Гадость… но уже почти привычная.

Наскоро помывшись, вытерся и выскочил, освободив ванную Митрофану Степанычу и насекомым. Несмотря на спешку и тараканов, чувствую себя посвежевшим и даже, кажется, отдохнувшим!

Егор, которого аж распирает от присутствия меня, потащил по квартире на экскурсию, рассказывая о каждой комнате и её жильцах, нынешних и бывших. Слушаю его краем уха, ухватив только, что здесь пять семей, а в двух других комнатах живут по одному, и что у них очень мало народу, всего двадцать три человека, это очень здорово, и все им завидуют.

Глазею по сторонам, хватая образы московской коммунальной квартиры. Остатки дореволюционной роскоши, вроде старого паркета, за каким-то чёртом крашеного, и чугунных батарей, века, кажется, девятнадцатого, видны даже сейчас. Вообще, страна донашивает многое: дореволюционное, лендлизовское и трофейное.

— Миша! — тётя Лена отыскала нас в комнате бабы Дуни, той самой маразматичной бабули, которая наконец выяснила, что мы всё-таки Савеловы, и, потчуя Егора дешёвыми карамельками без бумажек, пустилась в путанные стариковские воспоминания. Мальчик кивает, звучно обсасывает конфеты, и безо всякого стеснения гуляет по комнате, трогая вещи.

— Пошли кушать, — ласково сказала тётя Лена, и, когда я проходил мимо, поцеловала в макушку сперва сына, а потом и меня.

На кухне, как это водится, собрались все соседи, включая недовольного младенца. Блюда немудрящие, основа-основ — жареная картоха с колбасой на огромной сковороде, куча солений, и, гвоздь программы — шикарное сало с чесноком. Всякие мелочи, вроде ещё тёплого бородинского хлеба, гренок, домашней колбаски от соседей, не стоят отдельного упоминания.

Кухня огромная, с несколькими газовыми плитами и большими, обшарпанными столами, которые сейчас сдвинули вместе, застелив газетами. Под потолком, на верёвках, сушащиеся детские пелёнки, чьи-то кальсоны и рубахи. По углам всякая всячина, могущая, при ближайшем рассмотрении, привести в недоумение даже Шерлока Холмса. Но царит, разумеется, стол…

— Ну… — Митрофан Степаныч, самовольно взявший на себя, на правах старейшины, роль ведущего банкета, на миг запнулся, сосредоточившись на упрямой пробке беленькой, — за встречу, значит!

Коммунальное застолье, как оно есть, пошло по накатанной колее — с немудрящей едой, водочкой, путаными разговорами обо всём разом, воспоминаниями и женской суетой. Это ещё так… разминка! Вечером, когда все придут с работы, на огромной кухне соберутся все соседи, и уже всерьёз — с пирогами, буженинкой, которую обещала отложить знакомая продавщица из ближайшего гастронома, и разумеется, песнями!

— Лен, мы… — чуточку помявшись, начал было дядя Петя супруге, возящейся в раковине с посудой, оставшейся после застолья, и негромко разговаривающей с мамой, помогающей ей вытирать тарелки и расставлять их по местам.

— Да понятно, — кивнула тётя Лена, засмеявшись негромко, — когда ж иначе-то было⁈

Хмыкнув чуть смущённо, дядя Петя закурил с видом человека, совершающего что-то важное, и, зачем-то подмигнув мне, встал в двери с видом отпускника на курорте. Щурясь, он пускает кольца, вслушиваясь, как женщины составляют план набега на магазины, и весело переглядываясь с отцом, сидящим на табурете и допивающим чай вприкуску с какими-то хрустяшками.

— Вот тут выточка… — мама, не отпуская тарелку, показывает что-то на себе, и её, что характерно, понимают!

— Я с папой, — надувшись заранее, сообщает Егор, ковыряя пол носком сандалия.

— Как хочешь, — с деланным равнодушием отвечает его мама, — но мы с тётей Ханной хотели за мороженым зайти.

— Нет, — предупреждает она вопрос сына, — домой не донесу, растает по такой жаре!

— А… — на лице мальчишке нарисовалась мучительная борьба.

— Да мы всё равно долго гулять не будем, — подмигнул ему дядя Петя, — пива попьём, а потом здесь, во дворах посидим.

— Ага! — в жизни Егора снова всё хорошо, мороженое, с небольшим преимуществом, победило.

Я, оглянувшись на маму и услышав слова «крепдешин», и «я тебя покажу выкройки», решил, что лучше уж с мужиками…

… даже если без пива!

Пивная, то бишь обычный в общем-то ларёк с мордастым молодым продавцом, оказался неподалёку, минутах в пяти быстрой ходьбы. Взяв по две кружки и купив с рук воблу у какого-то мужичка неопределённого возраста, потрёпанного жизнью и алкоголем, они, оглядевшись в поисках свободного места за стоячими столиками, и не найдя их, отправились к пенькам в полусотне метров.

— Здесь даже лучше, — сообщил дядя Петя, обстоятельно раскладывая на пеньке воблу на газете, и организуя воскресно-алкогольный натюрморт, милый сердцу большинству мужчин.

— Но вообще… — он прервался, обсасывая рыбье рёбрышко, — чтоб в будний день столько народа? Давно такого не было!

— Стройки, — несколько невнятно отозвался отец, занятый спинкой.

— Ну… наверное, — неуверенно согласился дядя Петя, — хотя обычно они к обеду подтягиваются. Но да… не завезли чего, вот и подошли. А чего простаивать, в самом деле!