Дрожащими от предвкушения руками я взяла его в руки, открыла на нужной странице и рассматривала свой потрет. Каждый год в один и тот же день Марат меня рисовал, но показывал свое творение только через год.

Это были приятные отголоски тех времен, которые мы всегда помнили, но вспоминать и уж тем более говорить о них вслух не любили.

На новом портрете я была другая. Счастливая. Беременная. Я смотрела на себя с листа бумаги, обнимая округлившийся живот и мягко улыбалась.

По щеке покатилась слеза, а Рат недовольна нахмурился:

— Ну и чего ты плачешь? Мы живы и побеждаем.

— Да. Как ты хочешь нарисовать меня в этом году?

Муж подошел ко мне, нежно провел кончиками пальцев по моей шее, подхватил тонкую лямку и отодвинул на плечо. Затем вторую, оставляя меня с обнаженной грудью.

— Вот так. В этом году я хочу так….

Он обжег меня взглядом черных глаз, забрал альбом, достал карандаши и уложил прямо на пол. Как в самый первый раз, когда он рисовал первый портрет. Сел рядом и принялся рисовать.

Только совсем по-другому. Другую….

Рисовал портрет так же, как и всю нашу жизнь. Только светлыми карандашами.

Теперь мы так умеем…. Мы сами взяли свои карандаши, и каждый день выбирали светлые.

Я смотрела как мой муж сосредоточенно рисует и снова влюблялась в него. Каждый день заново. Нам не нужны были слова, чтобы сказать друг другу о нашей любви. Нам хватало взглядов, заботы, прикосновений. Но иногда, как в тот день, Марат все же хрипло шептал:

— Люблю тебя, Машка. Как одержимый тебя люблю….

— Люблю тебя, Рат! Ты — моя жизнь… — отвечала я, сгорая в пламени его взгляда и его объятий.