Вы спрашиваете, что же вообще останется? К примеру, от множества стихов, романов, рассказов, от литературы? Вам правда интересно знать? Отвлекаясь от того, что подобные вопросы беспредметны, поскольку лишены временной — астрономической, культурно-исторической, геологической? — соотнесенности, ответить легко: ничего, не останется конечно же ничего, хотя бы и в такой узкой и недолговечной системе соотнесенности, как, например, культурно-историческая.
О чем бы ни шла речь в рассказах, сохранить их на все времена было невозможно, однако их пересказывали, передавали из уст в уста, претворяли — и в конце концов забывали. Каждой истории отведено свое время. С меня достаточно, если то, что я могу во все горло прокричать на Джемаа-эль-Фна собравшимся вокруг современникам, будет в общем и целом понятно. За пределами продуктового магазина сроки годности для меня значения не имеют. Жить дальше в своих рассказах пока никому не удавалось. Помните, как по-человечески Вуди Аллен — клоун с Манхэттена, штат Нью-Йорк, актер и режиссер столь многих фильмов — ответил на вопрос, утешит ли его, если он, хотя бы в своем творчестве, еще некоторое время после смерти останется на этом свете, будет жить дальше? Он сказал вот что: ах, вы знаете, я бы предпочел жить дальше в своей квартире.
Именно как одержимый читатель и увлеченный слушатель я могу сказать вам только одно: в рассказах, даже в самых давних воспоминаниях речь идет о живых, а не о мертвых. Чудесно, разумеется чудесно, если несколько фраз способны перекинуть мост через века и тысячелетия, как, например, строки, какими пропавший в черноморской ссылке поэт Овидий описывает расставание с Римом, расставание с женой: последнее объятие, невероятное усилие, чтобы высвободиться из этого объятия, шагнуть к порогу, к двери и оттуда вновь вернуться — в ее объятия, — еще раз осушить ее слезы, ощутить тепло ее щек и так вновь и вновь, подобно Сизифу, поневоле испытывать муку расставания... разумеется, чудесно, если такое описание, пусть уложенное в гекзаметры, способно и спустя две тысячи лет опечалить читателя. Но воздействие все же величина не абсолютная. Оно подчиняется иным законам, непохожим на законы тяготения, и всегда, всегда зависит от живых.
Лишь бы предание достаточно четко сохранило образ, тогда и облитая алым закатным светом парусная лодка, и седобородый Вседержителе с лучезарным оком Троицы, а заодно и любой другой китчевый знак или слово способны на протяжении поколений трогать какого-нибудь заблудшего адресата, коль скоро ему этого захочется. Продолжительность таких воздействий не обязательно свидетельствует о качестве и никоим образом не может продлить жизнь усопшего автора в пределах пространственно-временных координат. Как именно воздействует стихотворение, музыкальный звук, акварель, определяем мы, живущие, но и мы — лишь до того дня, когда нас отнесут к могиле, в крематорий, мавзолей, на костер под открытым небом или, снабдив грузом, опустят в морские волны.
Канон? Вам нужен канон непреходящего? Канон? Господи Боже мой. Я всегда недолюбливал всяких там миссионеров, которые с миной коммивояжера и сундуком книг ждут у дверей. Конечно, я понимаю, миссионеры и коммивояжеры тоже хотят жить, но, сталкиваясь с ними, я неизменно испытывал ощущение, что им не терпится войти и сразу же прикинуть, как их любимые книжные корешки смотрятся на полках чужих гостиных: Мои книги! Мои книги во всех гостиных! Мое доброе, прекрасное, истинное в каждом Божием углу! Я провел чудесные дни в библиотеках, где не было ни единого так называемого классика, и однако же эти библиотеки всю жизнь занимали и развлекали своих владельцев.
Ах, вам бы хотелось иметь канон, по крайней мере, на национальных языках? Список немецких, французских, английских, русских книг, потому что молодежи надо познакомиться с родными поэтами и философами? Но разве литература — проблема национальная? Зачем читать давно усопшего зануду из числа тех или иных национальных классиков, если современный рассказчик — из Йемена, из Пернамбуку, с западного побережья Гренландии — делает свое дело лучше, куда лучше, по крайней мере для меня, по крайней мере для одного из нас, живых? Ведь никогда еще не было такого множества переводов и такого множества переводчиков, как в наши дни, и литература, которую действительно можно считать мировой, без переводчиков осталась бы, наверно, чистейшей утопией даже в те якобы золотые времена, когда каждый образованный человек говорил на пяти, шести, семи языках.
Нет, увольте меня от ваших канонов, они годятся разве что для людей, которые, покупая книжные шкафы, не прочь получить еп Ыос{11} книжные корешки или муляжи — от торговца мебелью, да от кого угодно, лишь бы полки не пустовали.
Так вот, если коммивояжер стучит в дверь и намеревается на пробу распаковать свои книги и расставить их в вашей квартире, спокойно предложите ему кофе с пирогом, похвалите немножко его самого, его начитанность, украшения на его сундуке, ведь это всякому приятно, но потом, ради всего святого, попросите его уйти, вместе с сундуком, и сами отыщите для себя священные писания.
Не сомневайтесь, вы имеете полное право в одиночку определять, какая история вас увлекает, заставляет скучать или воодушевляет, и сами решайте, стоит ли вам, как бывало, прослезиться от двух-трех строчек совершенно идиотской колыбельной, поскольку в дурацком стишке оживает голос человека, которого вам недостает... И какова бы ни была единственная книга, когда-либо прочитанная вами от корки до корки — “Тысяча и одна ночь” или “Сокровище Серебряного озера{12}” , — читайте ее снова и снова и возьмите другую, только когда эта история уже не сможет перенести вас на иную звезду. Ведь и вам, поди, куда симпатичнее читатели с одной-двумя приключенческими книжками на ночном столике, чем ослепленный молниями канонов или иными всполохами любитель интерьеров, который извлекает из своих цитатников и шкафов, подобранных под стать дивану, несколько обрывков Джойса, Музиля, Гомера или Овидия, а затем восторженно рассуждает об “Улиссе”, “Человеке без свойств” или “Метаморфозах”, чье волшебство едва-едва знакомо ему' понаслышке.
Мой книжный сундук?
У меня его нет. В моих дорожных сумках лежит то одно, то другое. Ничто в дорожном багаже не весит так мало и одновременно так много, как книга. Единственная библиотека, вправду находящаяся в моем распоряжении, — воспоминание, живое и действенное вот в этот самый миг воспоминание о нескольких прочитанных абзацах, строфах, строчках. Бедняк? Конечно, я не особенно образован и в целом беднее, чем вы думаете. Но читаю я в принципе лишь то, что хочу прочитать, добровольно — понимаете? — не по обязанности, не из маниакальной тяги к образованию; а то, что меня не трогает, без зазрения совести откладываю в сторону. Однако каждой книге дан второй шанс и даже третий — как своего рода мера предосторожности, которая, пожалуй, спасает меня от серьезных упущений. Разве с вами так не бывало: несколько месяцев или несколько лет назад вы совершенно равнодушно, с досадой или скукой отложили некое произведение, и вдруг происходит необъяснимое — в один прекрасный день оно же завораживает вас от первой до последней страницы, не дает вам сомкнуть глаз?
Гм. Конечно-конечно, ваш довод меня убеждает: во всяком случае,второй шанс вполне убедительная причина, чтобы устраивать запасы — маленькие, хаотичные, удивительные и вполне оригинальные библиотеки.
Для этого нужно постоянное место жительства? А почему бы не устраивать кладовые по методу грызунов — в разных местах? И в случае локальной катастрофы иметь возможность обратиться к какому-нибудь другому спасительному резерву? При этом вполне достаточно знать только адрес библиотеки, где можно сесть за стол, с наступлением сумерек включить свет и перенестись в любую точку Вселенной, достижимую для фраз, букв, слов. А такой возможностью располагает даже читатель без постоянного места жительства.
