Кристоф Рансмайр
comments
1
2
3
4
5
6
7
8
9
10
11
12
13
14
15
16
17
18
19
20
21
22
23
Кристоф Рансмайр
Признания туриста.
Допрос
Я человек самого мирного склада. Вот чего я хотел бы: скромная хижина, соломенная кровля, но хорошая постель, хорошая пища, очень свежие молоко и масло, перед окном цветы, перед дверью несколько прекрасных деревьев, и если Господь захочет вполне осчастливить мня, Он пошлет мне радость — на этих деревьях будут повешены этак шесть или семь моих врагов.
Генрих Гейне Мысли, заметки, импровизации{1}
ЧТО-ЧТО? Не туговат ли я на ухо? Да, изредка. Хотя нет, довольно часто. Меня мучает звон в ушах, даже когда вокруг тишина, полная тишина. Порой он усиливается, на протяжении многих дней, усиливается настолько, что в конце концов перекрывает рев машин, шум города, а тем паче шорох листьев, голоса, музыку, ветер, даже рокот прибоя, который в более тихие времена меня успокаивает. Тогда этот треклятый звук внушает ужас. Грозит свести с ума. Не слушать. Не слушать! Замолчи! Замолчи наконец!
Порой он похож на легкий стеклянный перезвон, в правом ухе погромче, в левом потише, но тоже вполне внятно. Что? Да, знаю: tinnitus{2} , так говорят врачи. Мне хорошо знаком и постоянно растущий список безуспешных способов лечения. Tinnitus, одна из так называемых социальных болезней, особенно широко распространен в высокоиндустриальных обществах, но совершенно безобиден — исключение составляют те немногие люди, кого этот беспрестанный звон и накрепко с ним спаянная, столь же изнурительная, сколь и тщетная, жажда тишины толкают к самоубийству. Вы верно говорите: безобиден, как жизнь, порождающая подобные звуки.
С каких пор? Пожалуй, с Новой Зеландии. По крайней мере, я хорошо помню тот снежный август на Южном острове Новой Зеландии и многочасовой путь по склонам горы Кука, где ледниковые языки стекают прямо в леса древовидных папоротников на побережье. Льды! Высоченные, с дом, ледяные стены посреди самой что ни на есть буйной зелени. Ледяной отсвет, мерцающий сквозь листву кустов и деревьев, казался мне тогда сиянием возникшего в джунглях стеклянного города. Проводник-маори вел меня через густые заросли, по осыпям, а потом сквозь черные скальные ворота круто вниз, в глубину одной из червоточин — узких пещер, зияющих в новозеландских горах и весьма привлекательных для туристов, только вот расположенных подчас очень далеко и по сей день труднодоступных.
Во мраке этих пещер водятся мухи, личинки которых целых девять месяцев яркими светлячками лепятся к каменному потолку и стенам, ожидая метаморфоза и освобождения, когда обретут способность летать, а до поры до времени незримыми лесками, липкой паутиной, выуживают из потемок добычу — стеклянистых жучков, крохотных мошек, занесенных сквозняком в глубину. Обманчивое свечение, которому надлежит прельщать, заманивать, — мириады и мириады сверкающих точек во мраке — создает в недрах горы образ неба и зачаровывает черные пещеры, превращая их в мнимо беспредельное пространство, пронизанное звездными скоплениями, спиральными туманностями и пересекающимися галактиками. Но муха, которая спустя девять месяцев выбирается из этого свечения, выползает из личиночной оболочки, улетает навстречу голодной смерти: она рождается на свет без органов пищеварения и поедания; слепому, безрогому существу только и хватает сил продолжить в кромешном мраке свой род и тем обеспечить дальнейшее существование подземного небосвода. Ведь после первого и последнего слепого соития — да-да, можно спокойно назвать его актом любви — и откладывания яиц ждет одна только смерть.
При каждом шаге под ногами у нас хрустел тогда толстый ковер из дохлых мух. Порой утопая в нем по щиколотку, мы добрались до подземного озера и нашли у берега зачаленную лодку; проводник маори отвязал ее и, отталкиваясь веслом, повел к другому берегу, тоже погруженному в непроглядную тьму. Мне он посоветовал лечь во время переправы на дно лодки и смотреть в вышину. Вот так я и плыл, парил под спиральными туманностями и звездными скоплениями. Когда перевозчик в конце концов осторожно извлек весло из воды, осторожно опустил его в лодку и выключил фонарик на каске; под безымянными созвездиями, сокрытыми в недрах земли, стало так тихо, что я услышал, как в голове звенит кровь.
Я не встревожился, нет, на первых порах только удивился, когда этот певучий звук, который я слыхал и раньше, в тишине соляных штолен и в огромных, обледенелых альпийских пещерах, не пожелал умолкать. Даже спустя несколько часов, выйдя в сияние глетчеров, в буйную зелень, на ветер, под шумный дождь, я слышал все тот же звон. Если память мне не изменяет, это и было начало, самый первый раз, когда моя голова на много дней и ночей, на многие недели забыла о тишине, а я еще не знал, как все это называется.
Писатель? Поэт? Сочинитель? Нет, я на такие звания не претендую. Рассказчик? Называйте меня, как хотите.
Признаться, в формулярах я простоты ради иногда пишу автор, но таковым может быть и составитель инструкций по использованию тех или иных вещей. В формулярах мне больше всего по душе пункты, где можно назваться просто туристом, ведь, пожалуй, рассказ тоже предполагает непритязательность, умение удивляться, легкий багаж, любознательность или хотя бы готовность не просто судить о мире, но и познать его, исходить пешком, а если угодно, обойти под парусом, излазить, исплавать и даже выстрадать. Но как долго человеку необходимо просто наблюдать мир, толковать (правильно или превратно) его призывы, знаки и жесты, при этом зачастую впадать в заблуждения и распоряжаться всего-навсего глазами и слухом, но не голосом, не речью — чтобы в конце концов он мог собраться с духом и произнести нечто удивительное и необыкновенное, нечто вроде однажды случилось так, чтобы с полным правом заявить: однажды случилось так.
Нет, я отрекаюсь от весьма почетных званий отнюдь не из скромности, просто эти слова: писатель, поэт или сочинитель — постоянно напоминают о том, что ни одна работа в моей жизни не давалась мне труднее, чем писательство. Никакая другая работа не доводила меня до таких исступленных самобичеваний, не заставляла так сомневаться в себе, напрочь лишая сна и покоя; ничто и никогда не казалось мне более изнурительным, более невыносимым.
Рассказывать устно! Ах, устно я столь же легко, сколь и увлеченно могу рассказать самому себе и своим слушателям или друзьям любую историю; в речи допустимы недоговоренные фразы, обрывки, длинные, сбивающие с толку паузы — допустимо всё; можно начать какое-нибудь высказывание сначала и повторять снова и снова, а вот на письме... Рассказывая историю, стараясь хотя бы приблизительно, пусть и с запинкой передать ее содержание, автор никак не освобождает себя от решающего и зачастую мучительного вопроса: как же все-таки прозвучит ее первая, безотменно записанная фраза? Как прозвучит необходимое выражение, единственно возможная фраза в едва ли не бесконечной череде других фраз?
Вперед, и куда подальше! — эти слова вполне могли бы как растяжка или траурная лента украшать мои письменные столы, развеваться флажками на клавиатурах моих ноутбуков; вперед, и куда подальше! — нет, не в попытке бежать от пустого, чистого листа, но от листа почти сплошь черного, испещренного письменами, буквами, словами, от листа, требующего исправлений, уточнений, решений, новых и новых версий и вариантов... Прочь, и как можно скорее! Ни секундой дольше не задерживаться в отсвете потемневшего от множества строчек экрана, где одна фраза теснит другую, вверх и за рамку, выталкивает в небытие, в ничто, чтобы обеспечить место для следующей версии, которая тоже будет оттеснена вверх, отвергнута, отправлена в небытие, переписана раз, другой и третий и порой доведена переписыванием до бессмысленного лепета...
