И на белоснежном, каком-то больничном, фоне моя кукла вдруг кажется слишком хрупкой и… беспомощной, неопасной. И тянусь оттого я к ней послушно, беру и в бутылочные глаза, что смотрят с укоризной, заглядываю.

– Зачем?

– Посмотри. Её одежда. Ткань. Малиново-пурпурный бархат. Вышивка кипрским золотом. Подол расшит жемчугом. Мода того времени. И она сама… Конечно, я могу ошибаться, нужна экспертиза, но… посмотри, она собрана. Навощенная голова, руки и ноги, а вот туловище… оно из серебра, Квета.

– Так не бывает?

– Может и бывает, однако я только раз в жизни слышала про серебряных кукол, – она встает, слишком легко для своей комплекции, меряет шагами свою игрушечную комнату с воздушной мебелью рококо и сотней кукол.

И думать, как она ничего не задевает, неуместно, но… думается.

– Забытая легенда, в которой слишком много белых пятен. Мне рассказывал её отец, во время войны он был в Куттенберге.

– Кутна-Горе.

– Да, но он называл по-другому. Они вели добычу руд. Там всегда что-то добывали. Серебро, свинец, цинк. Сокровища. Ту легенду им рассказал кто-то из местных, а они поверили. Искали, бредили, сходили с ума, пропадали, а потом… – она усмехается криво, и что имеется в виду под этим «потом» я не спрашиваю, – потом всё изменилось и стало не до сокровищ. И про серебряный город все забыли.

– Почему серебряный?

– Потому что из серебра, – Эльза улыбается снисходительно, поясняет как неразумному ребёнку. – Последний пан из рода Рудгардов заказал диковинный подарок для своей новорожденной дочери. Куттенберг в миниатюре. Его делали больше ста мастеров на протяжении пятнадцати лет. Пана называли сумасшедшим. Дальние родственники даже писали королю и требовали лишить всех прав. Нельзя тратить огромные деньги рода на… игрушки, которые к тому же рождали слухи.

Напоминали о кострах инквизиции.

И суевериях.

– Жители серебряного Куттенберга. Они получались слишком… живыми. Глаза, лица, тёплые руки, только сердце из серебра, холодное, как у их хозяйки. Альжбета из Рудгардов. Единственная и, как положено в легендах, любимая дочь.

Эльза замолкает.

И продолжать я не прошу.

Не хочу.

Потому что счастливых концов у легенд не бывает, и моя кукла, в глазах которой теперь грусть, мои мысли подтверждает.

– Пан умер, когда Альжбете было тринадцать, – Эльза всё же продолжает, – говорили, что родственники, ничего не добившись от короля, решили проблему сами. Вот только подарок всё равно закончили и на пятнадцать лет девочке его подарили. Альжбета играла в свой город… и среди всех жителей у неё была особенная кукла. Любимая, похожая на свою хозяйку. Светлые волосы, зелёные глаза, она была больше, чем остальные жители города.

– Вы думаете эта она? – свой подарок я откладываю, прячу в рукава свитера пальцы, что заледенели враз, и не верю.

И верю.

– Думаю, – тётушка Марека кивает, останавливается за креслом напротив меня, и от её взгляда перехватывает дыхание. – И я не хочу знать, как кукла, пропавшая вместе со своей хозяйкой и всем серебряным городом, оказалась у тебя.

– Мне её подарили.

– Подарили, – она усмехается, соглашается пугающе. – Ей тоже подарили.

И она пропала.

Исчезла в одну из тёмных осенних ночей.

– Король приезжал лично. Но… ничего. Они словно провалились сквозь землю. Кто-то говорил, что и провалились. Чтобы построить серебряный город, пан заключил сделку с самим дьяволом, и отдать он пообещал через семнадцать лет то, что первым увидит, вернувшись домой.

– И первым, конечно, оказалась его дочь, – я бормочу себе под нос.

Насмешливо.

Но Эльза слышит, кивает согласно:

– Я тоже думала, что это всё ваши чешские сказки, Квета.

– Теперь не думаете?

– Теперь… – улыбка выходит кривой, и ответ я не слышу.

Он тонет в звонке моего телефона, который надрывает повисшее натянутой нитью напряжение и вернувшегося с кофе Марека заставляет вздрогнуть. Наливаются возмущенным звоном фарфоровые чашки на серебряном подносе. И мой собеседник, имя которого я не посмотрела, вторит не менее возмущенно.

Сердито.

– Кветослава, до тебя невозможно дозвониться!

– Пани Магда? – я соображаю долго, но соображаю, и пани Гавелкову, что живет по соседству в Кутна-Горе, признаю. – Что случилось?

– Дима, твой жилец, – она выдвигает с претензией, и возмущение в её голосе обороты набирает, наполняется тревогой. – В вашем доме шум и грохот, скулит собака и не горит свет. Я не понимаю, что происходит, и не знаю, что мне делать! Будь кто другой, я бы уже вызвала полицию, но…

– Но вы сначала позвонили мне, – я выдыхаю, подхватываю машинально куклу и застывшего на пути к двери Марека по широкой дуге обхожу.

– Квета! – он окликает.

Вручает поднос с расплескавшимся кофе тетушке, идёт за мной.

– Да, – пани Гавелкова подтверждает, и сомнения в её голосе мне не нравятся.

– Пани Магда, я… я скоро буду, не надо полиции, – я прошу, сцепляю зубы, чтобы не начать молить, сдёргиваю куртку с вешалки и из дома, скатываясь с высокого крыльца, сбегаю.

– Квета, постой же! Что случилось?!

– Марек, что происходит?

– Эльза, что ты ей сказала?

– Ночь на дворе, вернитесь все домой!

– Дядя! Квета, да постой же ты!

Марек догоняет, хватает за локоть и к себе бесцеремонно оборачивает.

– Объясни! – он требует.

И объяснить, вспоминая правила хорошего тона, мне всё же стоит.

– Мне нужно вернуться домой. Там… проблемы.

– Которые не терпят утра?

– Не терпят.

– Тогда я поеду с тобой.

– Нет.

– Марек, что вы кричите на всю улицу! Господи!

– Эльза, подожди!

– Эльза, спасибо вам за… интересную историю, – голову, чтобы найти взглядом всполошенную тётушку, я вскидываю, отступаю, выпутываясь из рук Марека. – И тебе спасибо, что спас от смерти.

– Квета, я…

– Спас? Марек, что она говорит?! Я не…

– Эльза!

– Прости, – ему я улыбаюсь извиняюще, пячусь быстро к машине, что приветливо пищит, и руками развожу. – И спасибо за всё, но мне, правда, надо.

Одной.

Дим – это запредельно личное.

– Квета! – Марек злится, рвется, но тётушка его тормозит.

И из её рук выпутаться куда сложнее.

И остановить меня он не успевает, лишь хлопает бессильно по капоту «Купера», когда я даю задний ход и, выворачивая руль, уезжаю.

Квета

Дом огромен.

Мрачен.

И за провалами панорамных окон клубится темнота. И цепочка фонарей вдоль каменной дорожки к дому эту темноту лишь подчёркивает. И пани Гавелкова за моей спиной испуганно затихает, перестает бормотать взволнованно и недовольно.

Не требует больше не соваться одной.

Не причитает, что Дим – мощь загробная – совсем почернел и что сердце её при виде мальчика разрывается от жалости, посему свичкову на сметане по-семейному рецепту и с клюквой она ему принесла.

Подкормить.

Ибо всё равно Йиржи – беспутный и бестолковый – уехал столь не вовремя в Брно, хотя пани Магда, как чувствовала, не хотела его отпускать.

– Вы совсем неразумная молодежь, – пани Гавелкова сетует.

Подытоживает.

И я, взбегая на террасу, согласно киваю.

– Вечно мчитесь куда-то, не остановитесь.

Остановимся.

Остановлюсь и даже повернусь от дверей, чтобы улыбнуться и застывшей около ступеней соседке сказать:

– Пани Магда, спасибо вам, но дальше я сама.

Одна.

Пусть она и собирается возразить в который раз, сводит тонкие линии бровей к переносице, сверлит взглядом, не давая уйти и отнимая секунды.

– Кветослава…

– Пани Магда…

– Кветослава!

– Пани Магда, в доме собака и вас она не знает, – я говорю.

Быстро, поскольку время ощущается почти физически. И оно, время, ускользает, убегает, как убегают капли недавно закончившегося дождя с покатой крыши.

Торопит.