Обессиленно привалившись к стене, он отдыхает так некоторое время, свертывает самокрутку и сует ее за ухо про запас, достает скрученные в рулоны карты. Держа в зубах коробок спичек, он выстраивает карты на уставленной приборами стене кабины. Ряд аэрофотоснимков: темно-зеленая тайга Над-Умая, шеренги бетонных коробок Неменги-Уула. А по их краю идет прежняя граница мира, точно нарисованная серой акварелью. Там, где кончается мир, начинается огромное пустынное пространство, испещренное азимутами, эллипсами и синусоидами. И вдалеке от этого геометрического лабиринта, в совершеннейшем из уединений, в центре циклона, куда не ведет ни одно направление, лежит цепочка крохотных точек, далекое созвездие, суперпозиция. Это конец пути.

Воронка Родионова лежит в самом сердце Серости, в четырех тысячах километров от края земли. Полет туда может длиться годы. Мужчина смотрит на свою руку. По побелевшим костяшкам сжатых в кулак пальцев идет татуировка — цифры, выстроенные по порядку, точно жемчуг на нитке: «5; 12; 13; 14».

Зигизмунт Берг поворачивает ключ зажигания. В кабине загораются лампочки, посреди Серости вспыхивает золотистый свет противотуманных фар. Электричество вибрацией проходит сквозь корабль, словно кошачье мурлыканье; стрелки за стеклами приборов подпрыгивают. Добро пожаловать, энтропонавт.

Мужчина нажимает подписанную самарским алфавитом кнопку «СТАРТ» на корабельном магнитофоне Стерео-8. На катушке девичьим почерком с завитками написано: «Зиги. Музыка для полета на край света». Пока лента еще не сдвинулась с места, прямо над последней i в имени «Зиги» стоит сердечко. Из динамика доносится рок-музыка пятидесятых, ныне позабытая группа алкоголиков-суру. Прекрасная песня, которую, увы, так и не сумели понять буржуа. Трек #1 — Helvetti^[7]  — был слишком сложным, слишком мрачным, и слова его были слишком жестокими для их закоснелого, ограниченного, будто плодный пузырь, музыкального вкуса. Пусть они катятся в ад. К тому времени, когда Серость затопит их кухни и превратит их в белковые тела, этот ансамбль, вопреки стараниям, так и не добившийся успеха у публики, в полном составе упьется до смерти возле сельской лавки в Лемминкяйсе.

Зиги прикуривает самокрутку. Он стоит посреди кабины в своем шерстяном свитере и кивает в такт. Вот она, реальная музыка. Говорит обо всем, как есть. Но все-таки чего-то не хватает.

— Зиги, ты оставил куртку! — говорит в темноте погибель девичьим голосом. Но Зиги не смеет открыть заплывшие глаза. Он знает, что его там ждет на самом деле. Запах снега повсюду, он проникает в лопнувшие капилляры. О, буржуазная парфюмерия!

— Э-ээй! — поет погибель. — Твоя косуха!

— Эй ты… погибель… — сипит Зиги в темное пространство зимы. — Скажи же… крутейшая косуха?

— Да, просто зверски крутая.

Где-то наверху звенят замки. Рот наполняется кровью, в глазнице тает снежок. Зиги кашляет:

— Злая погибель… тебе… нравятся косухи?

— Нравятся.

— И ты знаешь, кто я?

— Конечно! — радостно восклицает погибель. — Ты Зиги — самый плохой мальчик в школе.

Двадцать один год спустя Зигизмунт Берг открывает инструментальный ящик в кабине. Там, поверх гаечных ключей, лежит черная кожаная куртка. Его старая косуха. Он надевает ее. Она уже не сидит так хорошо, как раньше, на его сгорбившихся плечах. Замок не сходится на пивном животе — ну и пусть. Так тоже круто. Он оставляет куртку расстегнутой. Семь белых полос на спине выглядят опасно, как прежде. Одевшись, энтропонавт подходит к двери аэростата и закидывает свой конский хвост за плечо.

Изнутри в стылую Серость несутся звуки сурийского рока. Воет губная гармоника. Можно подумать, что Зиги просто чилит там, на пороге.

♫ Mutta mikä on maa?

Se on Helvetti.*

…подпевает он и ударяет ладонью по кнопке. Начинается новый такт, и одновременно с этим слышится лязг стальных конструкций: опускаются шасси пропеллеров. Корабль начинает стрекотать под музыку, его винты раскрываются в Серости, как пышные венчики стальных цветов, лопасти разворачиваются книзу. Сейчас будет самое мощное место во всей песне:

♫ Se ei ole mikään kauhupaikka…**

…поет Зиги, и к нему присоединяется знакомый искаженный голос. Вместе они сильны — в последний раз:

♫ Ennemminkin siellä on surullista.***

Призрачная серая цитоплазма Игнус Нильсен стоит внизу на посадочной площадке, среди разворачивающих лопасти винтов.

Зигизмунт смотрит на него, а Игнус смотрит на Зигизмунта. Струи тумана текут сквозь мерцающее сердце цитоплазмы — чуть более светлый сгусток в вертикальном пятне глубокой Серости. Враг материи прорастает из его спины, точно крылья.

— Коммунизм прощает тебя, — говорит Игнус Нильсен, — коммунизм понимает.

— Игнус, — бормочет энтропонавт, — прости меня.

— Уже простил. В Грааде у нас был товарищ — такой же, как ты. Его nom de guerre Ион Родионов. Его я тоже считал своим другом. Тебе ведь знакомо его имя?

— По воронке.

— Но знаешь ли ты, кем он был? Он был математиком Революции, возглавлял партию вместе со мной и Мазовым. Об этом никто не знает. Как и о том, почему он забрал из Граада модель «Харнанкура».

— Но я ведь тоже об этом не знаю! — самокрутка падает у Зигизмунта изо рта.

— Конечно, не знаешь. Об этом знают лишь комиссар Революции и горстка приближенных. Этот человек аннулировал сам себя. Он посвятил этому всю свою жизнь. Они не смогли принять даже диалектический материализм — как мы могли позволить им узнать о нигильмате?

Зигизмунт не отвечает. Песня заканчивается.

— Он хотел использовать его как оружие массового отрицания. Против мировой буржуазии. Это был бы наш ответ ядерному оружию. Ты ведь знаешь, что в Самаре нет урана. Но он так и не нашел это место.

— Нашли! — говорит энтропонавт из СНР. Тросы, державшие аэростат на земле, щелкают в воздухе, как хлысты.

— Жаль. Мне никогда не нравилось это крыло материализма. Будет ужасно, если они окажутся правы. Я люблю этот мир, каждый его атом. Но если мир разлюбит нашу идею, настанет ваш с Родионовым черед. Ведь мое имя тоже боевой позывной, — говорит Игнус Нильсен, — и по крайней мере мы больше не будем дичью. — Из динамика раздается самый горестный в мире стон: трек #2, Grave^[8] исчезнувшего композитора-додекафониста графа де Перуз-Митреси.

— Прощай, Зигизмунт.

— Прощай, Игнус, — говорит энтропонавт, закрывая за собой дверь аэростата. Игнус остается один на крыше больницы. «Ennemminkin siellä on surullista», успевает произнести призрак, когда лопасти начинают тихо двигаться сквозь его цитоплазму. Но пропеллеры крутятся всё быстрее и быстрее.

Зигизмунт Берг встает перед иллюминатором, положив руки на рычаги управления. Рычаги вырастают из-под пола, из коробки передач, словно пара ветвистых рогов. Мужчина включает транзисторный радар. Он настраивает аппарат на скрытую радиостанцию, и по ее сигналу вычислительная машина размером в полстены рассчитывает курс. Сигнал исходит из бесчисленных точек, созвездия суперпозиции на расстоянии четырех тысяч километров. Голосовая часть передачи накладывается на вибрацию струн из динамика. Девушка с кошачьим голосом повторяет по кругу, бесконечно, сквозь все времена, и для нее — наблюдателя, находящегося в воронке Родионова, — это одно и то же одномоментное и неизмеримо сложное событие, идеальная замкнутая система: «Asimuth-Boreas-Sector-Oreole-Laudanum-Ultra-Tricoleur-Ellips-Nadir-Ellips-Gamut-Asimuth-Tricoleur-Iikon-Oreole-Nadir».