Гарин знал все это. И, конечно, знал, бедняга, что он один из наиболее ненавидимых людей в лагере. Не потому, что он еврей — ’’урки” были в хороших отношениях с другими евреями — а потому, что он был интеллигентом и коммунистом. Существует всеобщее правило, по которому уголовники не терпят ’’интеллигенции” в своей среде. И беда интеллигенту-заключенному, если он смотрит сверху вниз на своих товарищей, или если им кажется, что он так на них смотрит. Гарин не проявлял высокомерия, но он не мог забыть дистанции между собой и урками.
По воле насмешницы-судьбы они ненавидели его тем более, что он был коммунистом, а отсюда — символом правительства. Неважно каким — коммунистом-комиссаром или гонимым заключенными, сталинцем или троцкистом. Для них имело значение только то, что он коммунист и что теперь они имеют возможность хотя бы немного свести счеты с режимом, ответственным за их беды.
Гарин был совершенно сломлен. Он больше не был просто несчастным: он был самым несчастным из несчастных. Подорвана была основа его веры. И он даже не пытался этого скрыть. Он жаловался и изливал мне душу. Если такое могло случиться — спрашивал он меня — к чему были все его труды?
Говорят, что Герцль, ассимилированный и преуспевающий журналист, пережил душевный кризис, когда он услышал крик хулиганов: ’’Смерть евреям!” во время дела Дрейфуса, но это привело его к идее создания ’’Еврейского Государства”. Гарин не был Герцлем. Когда я встретился с ним, он был совершенно разбитым человеком, с больным сердцем и растерянным взглядом. Но причиной, которая после двадцати лет отчуждения, привела его снова, хотя бы ненадолго к своему народу, безусловно, послужил возглас ’’пархатый жид!”.
Кризис достиг высшей точки во время ’’этапа”. Это слово в своем особом значении неизвестно за пределами СССР. Оно не слишком известно и в его пределах, за исключением концлагерей. Зато здесь оно полно значения.
’’Этап” означает перевод заключенных из одного лагеря в другой. Этого перевода, как смерти, боится каждый заключенный, начиная с тех, кто выполнил меньше половины нормы заданных ему работ и получает самый маленький паек и, кончая бригадирами, начальниками групп и надзирателями. Никто из них не хочет попасть в этап по той простой причине, что это всегда перемена к худшему. Еще страшнее мысль о самом пути.
Перевозка происходит по суше и по воде, независимо от погоды. Путешествие зачастую продолжается много недель. Чтобы понять, почему заключенный предпочитает оставаться в своем грязном логовище, кишащем вшами и блохами, и не попытать счастья на новом месте, достаточно вспомнить, что в тех местах, о которых я пишу, зима тянется более девяти месяцев. Зимняя ночь длится 18-20 часов, и температура понижается до 60-70 градусов ниже нуля. Местные шутят: ’’Зима у нас продолжается всего девять месяцев. После этого лета будет сколько угодно”. Неудивительно, что слово ’’этап” так пугает.
Переводы из лагеря в лагерь происходят часто. Частично это, по-видимому, происходит в целях безопасности: стараются не держать озлобленных людей слишком долго в одном месте. Но главной причиной является необходимость осуществлять правительственную программу строительства. В лагерях работают сравнительно медленно. Но каждую работу в конце концов доводят до конца. Программа строительства на огромном материке Евразии очень большая и все время расширяется. Как только завершается одно предприятие, начинается другое. Одни лагеря пустеют, другие заполняются. Вечное движение.
Я столкнулся с Гариным во время одной из таких пересылок. Мой добрый друг Кроль, которого назначили бригадиром его не освободили и говорят, что он умер в каком-то лагере через несколько лет, прилагал все усилия к тому, чтобы вычеркнуть мою фамилию из списка ’’странствующих”. Но тщетно. Не помогли и рубашки с воротничками, предложенные в качестве взятки, которые высоко ценились в лагерях даже начальниками групп и надзирателями. Нас приказали отправить дальше к северу. Гарин не предпринимал ничего для того, чтобы его фамилию вычеркнули из списка. Шифр К.Р.Т. — контрреволюционер-троцкист — закрывал перед ним все двери.
По счастливой случайности, наш переезд происходил до наступления зимы. Условия, тем не менее, были достаточно тяжелыми. Мы ехали в небольшой речной барже, предназначенной для грузовых перевозок. На этот раз в нее втиснули семьсот или восемьсот человек. Дощатые нары возвышались в три или четыре яруса. Нам запрещали выходить на палубу без разрешения вооруженной охраны, и то только для отправления нужды. Тут всегда была очередь. Для этой цели было отведено всего два места, а нас были сотни. Желудки постоянно возмущались получаемой пищей или ее отсутствием, а также сырой речной водой, которую мы были вынуждены пить. Вши буйствовали. Вонь разрывала легкие. Это был Этап.
Но с людьми было еще сложнее, чем с условиями. Здесь урки уже не были ’’своими”. Здесь урки чужие, и Вы для них ’’интеллигент”. Урки, благодаря численному превосходству, обладают полной властью. Среди семи или восьми сотен заключенных бывает всего несколько десятков ’’политических”. А охрана находится на палубе. Она ни во что не вмешивается: она тоже знает, что такое урки.
В этих условиях кризис, который переживал Гарин, достиг высшей точки. Однажды ночью — а может быть, днем, кто знает? — Гарин проснулся в холодном поту. Пропали его триста рублей. Триста рублей — небольшая сумма; и не очень много купишь в лагере за деньги. Но заключенному приятно сознавать, что у него есть немного денег. Может быть он сможет купить немного табаку или пресные сухари. У Гарина не осталось никого на свете, от кого он мог бы надеяться что-нибудь получить. Его жену, лектора университета, тоже арестовали как троцкистку. На некоторое время ей посчастливилось освободиться. Она пыталась покончить с собой; потом написала Сталину и каким-то чудом ее письмо дошло до него. Сталин принял ее заявление; приказал перевести в больницу и восстановить ее партийный билет. Сам Гарин в это время был еще на свободе. Это, говорил он, были самые счастливые дни для них. Но вскоре наступила катастрофа. Жену снова арестовали. Сразу после этого арестовали и самого Гарина, и они потеряли друг друга из виду. Затем началась война. Единственным достоянием этого человека были триста рублей — а теперь у него вовсе ничего не осталось.
Но причиной кризиса явилось отнюдь не отчаяние по поводу пропажи последних денег. Гарин и не сердился на воров. Наоборот, он умолял их не сердиться на него. ’’Урки” не терпели, если на них жаловались охране. Еще до того, как мы отправились в путь по Печоре, до нас доходили слухи о том, как урки расправляются с доносчиками. Мы слышали, что время от времени урки играют в карты, и ставками являются ’’головы” других заключенных. Проигравший вершит судьбу избранной жертвы.
Гарина охватил ужас. Он убедил себя, что обокравшие его урки подозревают, что он донес на них охране. Его стали преследовать кошмары. Когда он проходил мимо группы заключенных, игравших в карты — запрещение карточных игр успешно обходят, даже в тюрьмах и концлагерях России — ему казалось, что ставкой является его голова. Днем и ночью Гарин цеплялся за меня, как испуганный ребенок. Когда мне удавалось уговорить его забыть свои страхи — мы беседовали о литературе и философии, о Достоевском и Сократе — он был полон остроумия и эрудиции. Но что-то в нем надломилось навсегда.
...Какой-то урка медленно сполз с нар. Гарин, который лежал рядом со мной, весь съежился и закричал не по-русски, а на идиш: ”Он хочет убить меня!” Я поднял глаза. Зрелище было поистине зловещим. Урка двигался медленно и отбрасывал огромную тень в полумраке, постоянно царившем в трюме. Он приближался к нам, держа что-то в руке. Что это было — мы не могли определить в темноте. На барже, в такой обстановке, этого было достаточно, чтобы лихорадочному воображению человека, потрясенного до самых глубин своего существа представилось, что урка собирается убить его. На самом деле урка и не думал о Гарине. ’’Орудие”, которое он держал, было всего лишь ложкой. Но Гарина охватила паника. Я с трудом успокоил его, но ненадолго.
