Но если эта вера полностью разрушена, если он вынужден признать, что его изоляция абсолютна, что ни одна душа не может его ни увидеть, ни услышать и никогда его не увидит и не услышит — готовность к самопожертвованию во имя идеи умирает в нем. Та сила, которая делает его революционером, сила, которая закаляет его сердце и окрыляет душу — разрушена. Тогда самый пылкий революционер, теряя свое человеческое достоинство, умоляет о пощаде вместо того, чтобы бороться за идею. Тогда, и только тогда, ему дают возможность обратиться к миру. Если к тому же ему обещают, прямо или намеком, что он сможет начать новую жизнь после того, как понесет наказание за свои грехи, или ему сулят возможность прощения сразу, без наказания — тогда вы увидите, что ’’секрет” метода, которым русские обеспечивают получение публичных признаний и самообвинений, в сущности, не является секретом. Химия к этому не имеет никакого отношения; никакого или почти никакого отношения не имеют и физические методы принуждения. Решающим является психологический фактор, влияние которого очевидно особенно сильно на тех, кто происходит из правящей советской верхушки и кто, по тому или иному поводу, разошелся с ее руководителями.
Я много думал об этом в Лукишках; тем более, что вскоре после разговора о советской конституции я получил отличную возможность подумать, так как получил семь дней одиночного заключения. Мой следователь не имел никакого отношения к этому наказанию. Поводом к нему послужил нелепый пустяк. Охранник подслушал, как я рассказывал еврейский анекдот, в котором речь шла об идиоте. Он решил, что говорят о нем и донес на меня — так я и очутился в одиночке. В этой треугольной вонючей камере без окон я мог сделать всего три с половиной шага. Здесь особое значение приобретала умственная гимнастика. Эти 170 часов не были слишком приятны. Кормили меня черствым хлебом и водой. Но были вещи и похуже. Было очень грязно. ’’Параша” не выносилась. На голом каменном полу подушкой мне служила моя рука — маленькая, твердая и неудобная опора. Днем было слишком жарко, а ночью страшно холодно. Ко всему прочему меня развлекала процветающая колония крыс.
Но я выстоял. Мои товарищи по заключению беспокоились обо мне. Семь дней в одиночке — большой срок. Один из заключенных, молодой вор, которого по неизвестной причине посадили вместе с политическими, потребовал для себя долю моего имущества. Он уверен, заявил он, что такой заморыш, как я, не вернется после семи дней ’’там”. Бедняга был разочарован.
Позднее, правда, другие представители его профессии разделили-таки между собой мои пожитки.
Мое пребывание в одиночной камере преподало мне урок, которого я не забуду до конца своей жизни. Как мало нужно человеку... даже культурному человеку. В течение тех дней, которые я провел в одиночке, мой мозг работал непрерывно. Но как только гнусное окружение вторгалось в мое сознание, я мечтал — не о свободном мире, не о приличном доме, не о горячей ванне, не о прогулке в лесу. Нет! Я мечтал о тюремной камере за решеткой, где были люди и мой жалкий матрац на каменном полу. Может быть, счастье не имеет ступеней, но страдание, безусловно, имеет меру. Если человека подвергают первой ступени страдания, он будет стремиться вернуться к исходной точке. Но если его толкают ниже по лестнице страданий — он начинает мечтать о возвращении к состоянию благополучия: он начинает мечтать о возвращении на предыдущую ступень. Он почти успевает забыть, что происходит за пределами этой ступени страдания. Это объясняет многие явления злого и сурового века, в котором мы живем.
Когда я вернулся в камеру, мои товарищи были очень рады мне. Количество грязи, которое я накопил в одиночке, было обратно пропорционально количеству оставшихся у меня сил. Друзьям пришлось помочь мне помыться.
Через несколько дней после этого последовал первоапрельский сюрприз, о котором я упоминал в начале этой главы. Он ’’предначертывал” мою судьбу на следующие восемь лет. Пробежали еще два месяца, и снова настало необычное оживление в Лукишках. Нас вызвали из камер с вещами.
Мы связали свои пожитки, прошли через несколько опросов и регистраций и нас втиснули в маленький черный фургон. Он был рассчитан на троих или четверых. Нас было больше дюжины. Кто-то крикнул, что ему нечем дышать. Но наши тюремщики даже не прореагировали на этот крик. Они были убеждены и не без оснований в том, что человек — одна из самых выносливых тварей. К счастью, поездка в таких, мягко говоря, некомфортабельных условиях продолжалась всего минут пятнадцать. Мы подъехали к железнодорожной станции. Кто-то прошептал: ’’Это начало пути в Эрец Исраэль”.
Вера идеалистов? Возможно. Но вера может быть сильнее действительности. Вера сама порождает действительность.
Глава II. ЗЕМЛЯ ПРАОТЦОВ
В поезде, который вез нас на северо-восток, вглубь России, не было пульмановских вагонов. Это был товарный состав и в каждой теплушке везли по пятьдесят человек. Мы отправились в путь в начале июня. Путь был долгим, поезд двигался медленно. Когда до нас дошла весть о гитлеровском нападении на Советский Союз — такие новости проникают даже за решетки арестантских вагонов — мы еще были на полпути. Навстречу шли поезда, которые везли новобранцев на фронт. За нами следовали составы, как две капли воды напоминающие наш поезд. Шло переселение народов.
Мы прибыли на место назначения так нам сказали в два часа ночи. Было совсем светло. Можно было читать, если бы было что. Мы любовались красотой ’’белой ночи”, великолепием северного сияния, озаряющего землю тысячью огней, и вдруг один из моих спутников, калека, глубоко вздохнул и показав на горизонт, промолвил: ”И там люди плачут...”
Я не собираюсь писать о плачущих. Эта книга посвящена не слезам. Не России с ее лагерями, а Эрец Исраэль и ее борьбе за освобождение. Я просто упомянул слова того калеки в смутной надежде, что они дойдут до тех, от кого зависит облегчать страдания людей.
Итак, я вместе с другими заключенными ступил на землю, которой двадцать пять лет назад не касалась нога человека. Теперь на этой земле есть и железные дороги, и заводы и мосты. Но какой ценой, Боже мой, какой ценой!
Я пишу эти слова не из чувства личной обиды на власть, которая лишила меня свободы на несколько лет, и не из протеста против идеологии этой власти, поскольку моя собственная идеология заключается в простой цели достижения для личности свободы и счастья, а это находится в противоречии с той самой властью, которая так любит лишать человека свободы. В данном случае все это неважно. На фоне всеобщей грандиозной катастрофы мои бедствия не имели никакого значения. Во время этой катастрофы Советский Союз неожиданно оказал евреям неоценимую помощь я всегда буду помнить об этом, и ни один еврей не имеет права забывать это! — сотни тысяч евреев спаслись от нацистов, хотя многие из них достаточно настрадались, а многие погибли в тюрьмах и ссылках. И еще в одном случае Советский Союз повел себя совершенно непредсказуемо, когда пришел к заключению пусть даже временному, что наше стремление к независимости в Палестине не комедия, разыгрываемая по сценарию британского империализма, и помог нам достичь первой ступени этой независимости. Советский Союз оказал нам помощь одновременно с США. Мир был поражен. В дальнейшем я попытаюсь разъяснить все эти ’’сюрпризы”. Но факты остаются фактами. И мы их не забудем, хотя нелепые теории следователя из ’’Лукишек” до сих пор живы.
Человечество уже долгое время пытается разрешить проблему: как сочетать и примирить жажду личной свободы со стремлением к социальной справедливости. Требование свободы заключается в том, чтобы государство не вмешивалось в жизнь личности. А устранение несправедливости неравенства невозможно без вмешательства организованного общества, т.е. государства. Я уверен, что решение надо искать в золотой середине. Перед мудрецами века стоит сложный вопрос, где же эта золотая середина и каким образом ее найти?
