Но фотографии Генри были намного хуже.

Тело Джека смягчило удар ровно настолько, чтобы Генри выжил, но не раньше, чем мальчика выбило из крошечных кроссовок, отбросило на двадцать футов, как камешек, который ударился о заднее ветровое стекло припаркованного BMW – маленькое тело безвольно покоилось на багажнике ярко-красной машины, одна нога вывернута под тревожным углом, а под головой – ужасная подушка из разбитого стекла.

Только за это он не мог простить своего брата. Воспоминание о теле мальчика вырвало прощение из сердца. Осознание поступка Джека ужасно ранило, не давало спать по ночам и лишало аппетита. Простить любимого – значит исцелиться, но Дэйв боялся, что его раны никогда не затянутся, что ему всю жизнь придется жить с болью, сожалением и гневом.

Сидя в той больничной палате, слушая знакомые гудки и жужжание аппаратов, поддерживающих жизнь Генри, Дэйв закрыл лицо руками; ему в миллионный раз хотелось плакать и кричать.

Но больше этого, больше всего на свете ему хотелось, чтобы Генри очнулся.

– Пожалуйста,– тихо сказал Дэйв, молясь зажатым рукам, будто прося о прощении, освобождении от болезненного горя,– пожалуйста, Генри… пожалуйста, очнись.

«Боже правый,– подумал он, шмыгая носом и вытирая слезы усталости и страданий,– как же я устал».

Дэйв вымыл руки и подставил их под сушилку, терпеливо ожидая, пока на коже не останется воды. Он не спешил возвращаться в палату Генри, не спешил идти домой или звонить в офис, чтобы свериться с растущим списком клиентов, которыми он пренебрегал последние несколько недель.

Нет, Дэйв просто постоял, высушил руки и поблагодарил непонятно кого за то, что до сих пор находился здесь как посетитель, а не как пациент. У него уже был такой опыт. Несколько лет назад из-за инфекции мочевого пузыря его член горел, как пожарный шланг, гоняющий кислоту. Те две ночи, когда его проверяли и пичкали антибиотиками, были самыми неприятными в его жизни. У него не было ни сил, ни желания их повторять.

Дэйв вздохнул и увидел в зеркале собственное лицо. Под налитыми кровью глазами набухли мешки, виски поседели, лоб прорезало глубокими морщинами беспокойства. Ему казалось, что шея и щеки потолстели, хотя он каждый день по часу занимался спортом перед тем, как пойти на работу. Конечно, его заверили, что с сердцем и холестерином у него все в порядке, но ему все равно не нравился его внешний вид. Мэри всегда говорила, что он похож на Сидни Пуатье; возможно, когда-то так оно и было, но и Пуатье уже стал седым. «Стареют даже красавцы»,– устало подумал он и рассмеялся над собой.

– Старый, тщеславный придурок,– сказал он и снова рассмеялся. Возможно, нехватка сна, давление многочисленных исков и состояние Генри наконец-то свели его с ума. Наверное, так оно и было, и Дэйв надеялся, что возьмет у Мэри парочку таблеток мелатонина, и, может, тогда на пару часов…

Его мысли оборвались от звука громких шагов в коридоре.

Кто-то бежал.

Дэйв замер, а потом взял себя в руки. Открыл дверь в туалет и безвольно смотрел, как мимо проносятся медсестры.

В палату Генри.

«Почему они бегут? – подумал Дэйв и почувствовал, как его колени превратились в желе.– Господи, о боже, почему они бегут?»

Генри бродил целую вечность.

По разрушенным пейзажам, по небу, которое меняло цвет с черного на красный, с синего на белый, иногда будто за несколько минут, а иногда – за тысячелетия. Он попробовал вселенную на вкус, познал песню сотворения. Слушал отчаянное пение, пел отчаянные песни, выкрикивал псалмы, молился, поклонялся и просил прощения за себя, за своего отца и за все человечество.

Он провел бесконечность в темноте. Глубокой, теплой темноте. Там были существа, шепчущие демоны, пытающиеся причинить ему боль – и у них это получалось, они очень долго доставляли ему сильную, невыразимую боль. Его пытали, любили, держали… а потом отпускали.

Его мозг сужался; сознание втиснулось в грубую корку суровой реальности, свернулось подобно тому, как закрывается огромный таинственный цветок, словно яркая мандала уменьшилась до точки.

Постепенно к нему вернулась телесность.

Сначала слух. Затем обоняние. Он в ужасе вздрогнул от этих ощущений; ему было противно резкое покалывание в мышцах, биение сердца, боль в шее, спине и ноге. Голова казалась тяжелой и разбитой. От него исходило зловоние смерти и летаргии. Но хуже боли было полное, поглощающее чувство отчаяния, словно голодный черный туман пожирал внутри него свет. Душа казалась тяжелее плоти, ожидавшей ее возвращения.

По мере усиления боли он медленно просыпался, словно убаюканный мелодией, которая резко превратилась в сирену, взрывом, что резко выдернул его из трясины, рывком поднял и вывел из тумана. Тени преследовали его, когда его тянуло вверх. Пока он поднимался все выше, в его сознании мелькали разноцветные огни, все быстрее и быстрее… а потом мерцание замедлилось до устойчивого ритма. Огни росли, мерцание размылось и сгладилось, пока не превратилось в однородный, невероятно белый свет.

Острое сияние обжигало закрытые веки, требуя внимания.

Поэтому он открыл их.

Генри поморщился от яркого света в комнате. Он попытался заговорить, но не смог. Что-то было у него во рту, заполняло горло. Мальчик повернул голову, пытаясь понять, где находится и что происходит. Из руки торчали трубки. Страх усилился, когда он опустил взгляд на обнаженное тело – еще одна трубка вела к животу, а третья – между ног. Его дыхание участилось. Настырный писк соответствовал его учащающемуся сердцебиению.

Что со мной случилось?

Воспоминания о времени вне тела рвались в клочья, а затем полностью растворились. Земля не для них, это не место для безвременья и видений загробной жизни, астрального мира духов.

Генри попытался сосредоточиться, уловил отблеск чего-то блестящего на столе рядом с кроватью. Он заставил свою руку потянуться – прикоснуться, изучить. Хотелось понять этот новый мир. К нему поступало все больше информации, больше ощущений: воспоминаний и мыслей. Но не его, нет, не его.

Других.

С каждой секундой они заполняли его голову.

Я больше не буду встречаться с этой скотиной, клянусь…

Мама меня ненавидит. Если бы она умирала в этой же больнице, то потребовала…

Ненавижу. Ненавижу эту боль, она бесконечна. Просто дайте мне умереть…

Генри закрыл глаза, пытаясь сосредоточиться. Замедлить этот бешеный сенсорный перегруз. Ограничить вход – то, что он видел, звуки голосов, шагов и пищащих машин, боль в теле, чувства душ вокруг него. Он приказал своему разуму успокоиться, остаться внутри себя. Он вдохнул через нос, медленно выдохнул и снова открыл глаза.

Он отогнал мысли, боль, странные чувства и сосредоточился на чем-то одном. Чтобы успокоиться. Бросить якорь в этом странном новом существовании. Блестящий предмет на столе, серебряный и сферический. Он и стал первой целью.

Сосредоточившись – теперь уже с целью,– Генри приказал своей руке двигаться. К его изумлению и восторгу, маленькая ручка оторвалась от белой простыни и потянулась мимо защитной балки… – кровати, это кровать, Генри,– и надавила на блестящую металлическую поблескивающую чашу; его пальцы казались такими большими и гротескными в ее изогнутом отражении. Он двигался дальше, пытаясь почувствовать, прикоснуться… он тянулся… и чаша соскользнула, исчезла со стола…

…а потом упала на пол с громким бам.

Его сознание затопила паника.

Но не его собственная.

Дверь в комнату открылась, и Генри повернул голову к посетителю. За ним наблюдала женщина. Он мог слышать видеть прикасаться чувствовать цвета образы мысли, хлынувшие из нее. На мгновение он пришел в ужас. Генри хотел отгородиться от этой женщины, закрыть глаза и вернуться в тихую темноту.