Прошел день, и Фикс начала есть сырое мясо, другой еды все равно не было. И старина Уилсон тоже был бы еще как рад, что ему не пришлось на это смотреть.

Да уж, еще как рад.

Когда они вошли в кабинет врача, Дэйв почувствовал пристальный взгляд Мэри.

Прошло полгода с тех пор, как доктора Ре Хамаду назначили оказывать Генри психиатрическую помощь, и Генри делал большие успехи. Он медленно начинал воспринимать окружающий мир. Новый мир. И хотя у Генри были необычные проблемы, все заметили, что ему становилось лучше с тех пор, как начались сеансы с Хамадой раз в две недели.

Когда он переехал к Дэйву и Мэри (после двух изнурительных месяцев стационарной реабилитации, за которые Генри почти полностью восстановился физически, а также дал дяде с тетей возможность прийти к осознанию родительства), опекуны Генри обнаружили в ребенке нечто… уникальное. Выявили странную силу внутри мальчика, о которой новоиспеченные родители могли только догадываться, перешептываясь в темноте своей спальни и обсуждая тайну, в которую превратился Генри. Они пользовались словами вроде «особенный» и «одаренный», хотя совершенно не понимали, что всё это значит – как для самого Генри, так и для их семьи.

Дэйв знал, что у Хамады был опыт работы со всеми типами известных аномалий мозга. Изучал пациентов как с физическими, так и с химическими расстройствами – даже жертв насилия. Дэйв не сомневался, что Хамада хорошо разбирался в пациентах с сильными травмами, а также в том, что в какой-то момент тот увлекся некоторыми второстепенными науками о психике.

Но в чем он сомневался – и даже очень сильно,– так это в том, что этот добрый доктор когда-либо видел что-либо похожее на Генри. И хоть Хамада никогда не говорил о «даре» Генри, Дэйв полагал, что сегодня это изменится. Он ценил осторожность доктора, но ему не терпелось узнать профессиональное мнение о том, что происходит с мальчиком, услышать теорию о призраке, бродящем по коридорам разума Генри, который проник в мысли Дэйва и Мэри и жил с ними последние полгода.

Хамада закрыл дверь кабинета, когда Дэйв и Мэри опустились на большую кушетку в другом конце комнаты от минималистичного стола, прислоненного к увешанной дипломами стене.

– Мистер и миссис Торн, я так рад, что вы пришли,– сказал Хамада, присев на краешек жесткого кожаного кресла рядом с диваном. Его седые волосы были коротко подстрижены, льняной костюм отутюжен, но свободно сидел на худощавом теле.– Я решил, пришло время поговорить нам с глазу на глаз о прогрессе Генри. Пожалуйста, помните, что вы можете рассказать всё Генри, если захотите. Очень важно общаться друг с другом открыто. Думаю, Генри это пойдет на пользу.

Дэйв ничего не сказал, он не любил тянуть кота за яйца, как говаривала его мать. Мэри стряхнула невидимую пылинку со своей идеально отглаженной юбки, ее спина была напряжена, а лицо непроницаемо.

Хамада продолжил:

– Мы добились большого прогресса, и можно с уверенностью сказать, что Генри – особенный. Тем не менее, я подумал, будет разумно обсудить его… – Хамада нервно рассмеялся, покачав головой,– то, что делает Генри уникальным. То, о чем вы, наверное, уже знаете.

Дэйв чувствовал, что Мэри готова вмешаться, и надеялся, что она не станет кричать. Ее забота о Генри – материнский инстинкт защищать – оказалась необузданной. Однако Дэйв любил ее за это. Она стала замечательной матерью, когда у нее появился шанс.

– Мы ничего не знаем, доктор,– сказала она.– Он всего лишь маленький мальчик. Ребенок. Надо быть осторожными. Вы не согласны?

– Конечно, миссис Торн,– ответил Хамада.– Мы все хотим для Генри лучшего. Поэтому я и хотел обсудить с вами его…

Врач ненадолго замялся.

– Назовем это даром,– решил он наконец так, словно скидывал камень с плеч.– В любом случае, так вы намного легче воспримете то, что я вам покажу.

– Покажете? – поднял глаза Дэйв.

– Да. Если позволите.

Хамада встал, обошел кофейный столик и направился к большому дубовому шкафу. Он открыл дверцы, чтобы все увидели телевизор, видеопроигрыватель и небольшую стопку подписанных кассет. Хамада включил телевизор и вставил кассету в аппарат. Потом взял маленький пульт, нажал на кнопку и отошел в сторону. Экран ожил, показав полоску свернутого белого света, затем появились помехи.

– Секундочку… Вот и все.

Дэйв увидел тот же диван, на котором сидел, вот только на экране там были не он с Мэри, а Генри. Хамада на видео отошел и сел, в камеру попадал лишь верхний кусочек его головы.

– Ну что, Генри,– сказала та версия доктора.– Готов?

Генри здесь нравилось.

Ему нравилось с кем-то говорить, с тем, кто не считает его странным или ненормальным, как некоторые дети в школе. Ничего, что он другой. Зато он знал, что умный, и учеба давалась ему легче, чем другим детям его возраста. Но в школе смеялись над всеми, кто чего-то добивался умом. Синди Векслер любила показывать на него пальцем на перемене, хихикать со своими друзьями и повторять: «Ой, а кто у нас умник! Ой, а кто у нас умник!»

Генри жаждал в жизни только одного: признания. Он хотел, чтобы таких детей, как он, было больше – которых не заботил спорт, внешний вид и крутая одежда; которым нравились физика и история, которым правда нравилось учиться, расширять границы мира, раскрывать его секреты и загадки. Генри считал вселенную запертым ящиком с тяжелой крышкой, которую он отчаянно хотел открыть. Его ужасно бесило то, что эти любопытство и интеллект делали его другим. То, что он был слишком маленьким, чтобы противостоять хулиганам, слишком застенчивым, чтобы заводить новых друзей. Может, даже слишком сломанным своим прошлым.

Наблюдая за Хамадой, Генри снова сосредоточился. Опять карточки. Ну да, сегодня же вторник.

А вторник – это тесты.

Ожидая, когда Хамада начнет, он вытер нос и слегка постучал пятками по передней части дивана. Генри нервничал, ему хотелось быстрее приступить к делу. Он знал, как сильно эти тесты волновали доктора, но Генри они жутко надоели. Для него они не были чем-то особенным. Это же легкотня. Лучше говорить о чем-то другом, например, о дяде Дэйве и тете Мэри или о детях в школе. О том, как ему быть нормальным. Приемлемым.

– Ну, Генри, ты готов? – спросил доктор Хамада, аккуратно разложив карточки на коленях, вечный блокнот лежал рядом открытым, а красная лампочка камеры на штативе в углу не мигала.

Генри кивнул.

– Хорошо,– сказал Хамада,– тогда начнем.

Генри представил, как глаз в его мозгу – тот, что вырос там, пока он спал,– медленно открывается.

Он практически чувствовал, как поднимается тонкое серое веко, раскрывая черный глаз под ним. Его грудь напряглась, но не до боли, и в него полилась информация из сознания доктора – звуки, видения, мысли.

Цвета.

Генри дал черному глазу сфокусироваться на самых ярких цветах, на тех, которые содержали истории и мысли, а остальным позволил превратиться в мягкую статику тускло-коричневых и нежно-серых тонов. Теперь он делал это подсознательно, без усилий. Пока его настоящие глаза сфокусировались на полуоткрытых вертикальных жалюзи на окне, что прикрывали яркий дневной свет, льющийся снаружи, его широко открытый новый глаз уставился на доктора.

Хамада поднял карточку, держа ее наготове перед своей грудью. Сторона, обращенная к Генри, была совершенно пустой, а на другой был нанесен какой-нибудь ярко-синий контур. Генри должен был угадать, что это за контур. Однако он не гадал; он видел его так ясно, как если бы сам держал в руках карточку.

– Звезда,– сказал Генри и вздохнул, изо всех сил стараясь не показывать своей скуки, чтобы доктор не обиделся.

Хамада молча опустил карточку и взял другую.

– Круг,– на автомате ответил Генри.

Хамада убрал круг, взял что-то другое.

Теперь Генри смотрел на Хамаду внимательнее. «Этой я еще не видел». Может, доктор так пытался сделать тест сложнее? Генри чуть не захихикал от этой мысли. «Если бы он только знал, как это легко». Генри нашел описание изображения.