– Там-то какого черта вы не видали, дом как дом.

Его не слушали, и он, пошатываясь уже, потащился позади всех, выплевывая проклятия. И тут в знак протеста С в дом не пошел, а демонстративно разлегся в саду на исторической скамейке; вытянул ноги, обнажив из-под майки пузо, и захрапел. Появился охранник, растормошил художника и строго, но деликатно стал объяснять, что тут музей и спать тут не полагается. Лениво поднявшись, Толик в знак протеста достал початую бутылку и на ходу с забубенной лихостью, запрокинув голову, всадил очередную порцию.

Дальше оставалось главное – кладбище. Тут уж С просто взревел, категорически идти отказался. Ему предложили идти домой и дожидаться гостей дома. Постояв минуту, все же поплелся вслед за всеми. На кладбище Толик неожиданно оживился.

– Непременно надо выпить, – заявил он. Достал недопитую бутылку, стал совать всем стакан под нос, махать руками, шуметь, как у себя на кухне. Парочка, направлявшаяся к могиле, вдруг остановилась, настороженно потупилась, повернули в обратную сторону.

– Художнику, художнику надо налить, – бушевал Толик – и на мемориальной плите установил свой дежурный стакан.

А прямо за оградой волнами ходило не поспевшее еще пшеничное поле. Была и дорога, и казалось, сейчас вот поднимется над дорогой, закричит вороньё, как на картине.

Дома у художника опять появилась бутылка. Рассадив всех в ряд, как в театре, торжественно (слегка заносило) с упорством ставил к стене холст и замирал с тайным достоинством. Затем, строго вглядываясь в лица, пытался углядеть реакцию. Но никакой реакции выявить не удавалось.

Внизу послышалось шуршание, и Толик спустился встречать жену. Терез, так звали вторую половину (именно половину, так как вместе они, дополняя друг друга, составляли единый сложный организм), была в своем роде необыкновенной. Говоря, скажем, о спичках или головке лука, пускалась в пространные рассуждения и делала (глаза искрились) такое лицо, будто дарила миру неведомую доселе истину; на всякий предмет у нее было особое мнение, и во всяком деле она считала себя лучшим в мире специалистом.

Войдя в комнату, где сидели гости, с ходу обрушила на Николая шквальный огонь.

– Какого черта ты потащил их на кладбище к какому-то ничтожеству, к дураку этому Ван Гогу. Ну ладно, эти вот – дурачье московское, чего с них взять, они не понимают ничего, но ты-то человек грамотный, ты-то знать должен: Овер – это С, а не Ван Гог какой-то. Как можно мешать С с этим творческим импотентом, этим жалким карликом в искусстве. Все приезжающие в Овер сразу должны идти, нет – бегом бежать к художнику С. Ты должен был объяснить всё это этим дуракам, а ты, пожалуйста, потащил их – глядите, любуйтесь… Идиот.

Поезда, корабли, самолеты разнесут творчество С по всему свету, – в ударе Терез впадала в литературный транс, – искусство С взорвет мир…

Художник С сорок лет делал одну и ту же картину. Давно уже не замечая отсутствия какого-либо прогресса, как каждый день варил один и тот же суп, потеряв способность оценивать свою работу, каждый день вымучивал один и тот же сюжет, случайно подвернувшийся еще в студенческие годы, который к тому же множество раз до него перетерли сотни других художников.

С любил народную музыку – Русланова любимая из любимых, вкуснейший готовил борщ, сам солил селедку (французская не отвечала должному вкусу), на французском мог объясниться лишь в булочной да в пивной – в общем эдакий заправский славянофил. При этом – тут и черту задача – Россия для него как давно забытый неинтересный сон. Он понятия не имел, да и не интересовался, что там происходит. Не знал, как там живут двое его детей. Однажды побывав (по делу) на Родине, выскочил оттуда, как из ледяного душа.

Целью поездки было показать свой товар сказочно вдруг разбогатевшим соплеменникам. В одной только Москве, слышал он, около ста тысяч миллионеров-миллиардеров – город целый… «Надо же, – думал он, – такой город; идешь по улицам: ни дворников, ни полиции – одни миллионеры». Сунувшись туда-сюда, оказалось, творчество его интереса не вызывает. От души нахлеставшись с двумя старыми друзьями, не протрезвев толком, взобрался в самолет и отбыл восвояси – тепленький свой сонно-уютный мирок: бар, борщ, бордо…

Теперь художник, расставив перед гостями свои холсты, надувшись, ждал рукоплесканий. Но гости сидели молча и больше смотрели по сторонам, как прячут взгляд при виде чего-то неприличного.

– Безусловно, в Овере будет открыт музей художника С, – не унималась Терез, – отели для паломников…

Художник подошел к уныло сидящему на табуретке Алексею.

– Чего сидишь-то как пень, сказал бы чего-нибудь.

– Чего сказать?..

– Расскажи людям, чего видишь тут. Разве тебе не напоминает это великих майя, индуистских богов, Шопенгауэра… – С чувствовал, что каша какая-то повалила – сенегальские марабу… И тут – хрясь, что есть силы кулаком в ухо ненавистному гостю-молчуну. Алексей полетел с табуретки в угол. Глаза, Николай заметил, у него побелели глаза и смешно задергалось правое веко. Как тогда – вспомнил Николай.

Давно, еще там, в России, молодыми совсем, вдвоем отправились они в путешествие по Волге. В маленьком городке шли они по пустынной набережной, город оставался позади и открывался вольный простор. Колька, по привычке своей, возбужденно болтал, размахивая руками, метался то вправо, то влево. Навстречу шла компания, человек шесть, местных. Николай заметил их, только когда столкнулись, вернее, он задел крайнего плечом. Боковое зрение выхватило руку, в которой (на двух пальчиках) висела трехлитровая банка, на донышке остатки пива, грамм двести. Банка грохнулась на асфальт. Чуть замедлив шаг, вполоборота бросил: «Извините» – двинул дальше.

– Эй, что за «извините» – платить надо, – здоровяк в майке, из которой торчали сплошь разрисованные руки. Остальные обступили их кольцом.

– Платить, говорю, надо, – повторил разрисованный.

Мелькнула мысль, что те хотели, чтоб банка упала… но соображать было поздно. Николай достал из кармана рубль, протянул парню. Тот скалился в улыбке, два передних зуба были стальные, зло горели на солнце.

– Это мало, ты нам праздник испортил.

– Мужики, да на рубль вы целую такую банку купите.

– Сказали же тебе, мало…

У остальных весело бегали глазки. Нелепость положения заключалась в том, что в кармане у Николая засела солидная пачка денег всё крупными бумажками. Практичный Лешка выговорил уж его за это, сказав, что не стоит таскать в кармане такие деньги, а брать надо по мере надобности в сберкассе. И теперь, вытащив вместо одного рубля хотя бы десятку, чего эта компания не ожидает, вывернут всё.

Лешка: «Ребята, мы же вам заплатили, чего еще надо».

Здоровяк сразу сунул Лешке кулак в лицо. Лешка устоял на ногах, но из носа пустилась кровь. И Николай запомнил эти побелевшие глаза и подергивание века. Лешка кошкой бросился, вцепился здоровяку в горло бультерьерской хваткой и задушил бы наверняка, даже если б прыгнули на него все остальные, – не удалось бы им отодрать, выдрать из его железной хватки, если б не менты. Коляска с тремя милиционерами, издалека еще заметив подозрительную возню, подкатила с писклявым воем.

Да, подергивание века… Быстро подхватил Алексея под руку – главное, не дать тому опомниться – уходим, всё.

Терез:

– Куда вы, Николай?

– Извини, Терез, визит окончен.

Хозяин в недоумении (руки в стороны) никак не мог сообразить:

«Что, собственно, произошло, куда это они?..»

Через неделю Толик С звонил Николаю, рассказывал про уток на реке, как, увлекшись, он сунулся одной ногой в воду, про изготовление борща, что с трех часов утра трещат, спать не дают ему скворцы, и вообще – жизнь замечательна.

Ну что, пожалуй, попадись это в руки хорошего режиссера, неплохой мог бы получиться фильм.

Или как?..

Я возвращался из Питера самым медленным, самым неудобным дневным рейсом – так получилось. «И поезд-то полупустой, одни дураки и неудачники на таком ездят», – отметил я про себя. В купе сидел человек, бессмысленно уткнувшись в окно на прохожих, шлепающих по мокрой платформе. Больше в купе никто не пришел. Когда тронулись, человек как бы очнулся, достал из сумки бутылку коньяку, представился: «Сергей. Ехать-то долго, не возражаете»? Я не возражал.