Изображая живого конкретного человека, он видел в нем сидящую, стоящую, лежащую форму или набор разных форм. И, несмотря на отсутствие лиц и других мелких деталей, фигуры его были удивительно живые. Его формализм преобразовывался в живую материю. Плюс своеобразная фантазия. Сидит такая вот дамская фигура; без лица, без рук, без одежды, но на голове навороченная шляпа, а на плече птица – не то попугай, не то дятел. На коленях у нее может оказаться сумка, из которой торчит голова змеи.

Ну, фантазером-то он был от Бога. В одно лето Иван Палыч подрядился в качестве рабочего восстанавливать церковь, кажется, на Валааме. Закончив работу, получил деньги и на теплоходе направился в Питер. К Питеру подходили утром, солнце жарило уже вовсю. На Зимнем с карниза грозно застыли выстроившиеся в ряд бронзовые фигуры. И Иван Палычу показалось, что все они глядят на него.

Теплоход медленно тащился вдоль дворца. А ОНИ все глядели, кололи его взглядом.

Иван Палычу стало трудно дышать, расстегнул рубашку. И вдруг понял – ЖДУТ ЕГО РЕШЕНИЯ! Теперь все зависит от него. Дальше все развивалось стремительно.

– Перво-наперво сменить флаг… Да, да, конечно, флаг… и мир изменится.

Висевший на плече ящик с красками полетел за борт – зачем краски, картины: в новом обществе это все ненужная вещь. Туда же полетели деньги, весь его гонорар – зачем деньги при новой власти.

– Теперь флаг…

Ветер трепал его широченные по моде штаны в крупную бело-розовую полоску.

– О, то, что надо, – сообразил Иван Палыч. Снял штаны, на корме сорвал с флагштока красный флаг и повесил свой – полосатый. Иван Палыча скрутили и доставили по месту назначения – в желтый дом. Живопись шла у него не очень, а вот рисунки представляли собой явление. Редкое чувство формы, ни на что не похожая пластика.

– Белый лист – это воздушное пространство, и я сосредоточен на том, как из этого пространства появляется форма, – рассказывает Иван Палыч, показывая свои рисунки. – Ни на что другое я не гляжу. Я даже не замечаю, женщина передо мной сидит или мужик, предо мной сидит форма! Всякая прочая лирика мне ни к чему, – горячится формалист и вдруг замолкает.

– А как странно вышел-то, видел? Не в дверь, не в окно, а прямо так, – и сделал руками движение вверх, – в потолок…

– Кто вышел-то?

– Ангел…

Да, ангелы, видать, с Иван Палычем не расставались. И вот эта запрограммированная машина выдавала удивительно живые рисунки. Его «безликие» формы двигались в листе, жили.

Глядя на отца, и сын его пытался взяться за рисование. У него было двое детей – двойняшки. Такие же яркоглазые, но с волосами тусклого золота. Жили они конечно же с матерью. Втолковывая, что научиться надо изображать форму, конкретно параллелепипед, Иван Палыч твердил, что надо рисовать «чумаданы» – так почему-то он произносил. И сын изображал уходящие в перспективу параллелепипеды, представляя чемоданы. Это была уже его – Ушаковская школа.

Конец истории, к сожалению, печальный. Иван Палыч умер при загадочных обстоятельствах. Жил последнее время с молодой особой, которой (есть подозрение) больше нравилась, чем он сам, его квартира. Но главное, очень уж далека была от всего того, чем занимался Иван. И после смерти Иван Палыча все эти вороха изумительных рисунков нашли свой приют в мусорном контейнере.

Как-то приехал я к Иван Палычу и, просто (я не коллекционер) чтоб поддержать художника, купил у него десятка полтора рисунков. В дальнейшем собирался кому-нибудь их подарить, понимающему в этом толк. Но и тут судьба ставит подножку. По пути из Москвы небольшую папку с моими и Иван Палыча рисунками украли. Может, здесь смилуется судьба и рисунки попадут в хорошие руки и обретут свою жизнь…

В Лондоне я был у его дочери. Она показала мне несколько отцовских рисунков, весьма посредственных, из числа неуклюжих дебютантов. Вот и все наследие.

Но ведь душа бессмертна. И человек выполнил свое предназначение. Так, может, и духовный результат его работы каким-то образом материализуется и станет существовать в виде какой-нибудь самостоятельной субстанции.

Так, потолок… это уже неплохо, всё лучше, чем звездное небо. Странная люстра какая, навыдумывают же – художники. Чья же это могла быть такая чудная? И картин таких никогда не видел.

Со стены на него вперились две голые розовые девки. Девки, подмигивая зрителю, стояли в ванне и мочалками терли вытянувшегося на задних лапах косматого медведя. Медведь был сделан так живо, что казалось, вонючая его шерсть давила парами во всю комнату. Вторая картина изображала трех милиционеров, волокущих за руки, за ноги мертвецки пьяного человека во фраке, с бабочкой, но уже в одном ботинке. От картин замутило и еще сильней крутануло тиски, в которых зажата была голова. Господи…

Выбравшись на улицу, вывернул карманы, сосчитал и обнаружил, что на все эти желтухи можно купить лишь бутылку пива. И уже потом, на бульваре, первые глотки потекли чистейшей родниковой водой, а последние прокисшим огуречным рассолом. День начался.

И тут вдруг вспомнил: сегодня ведь день рождения его – юбилей. Мать моя родная! Нет, это дело надо отметить достойно. Но деньги, деньги? Ага, к Гарику!

Гарик – француз-армянин, торговец русским антиквариатом. Иногда случалось там подрабатывать: стену сломать, дверь переставить, товар перевезти. Вперед!

Если б Витька спросили: какого хрена он топчется по берегам Сены, он бы не ответил, да он ни разу и не думал об этом. Не принадлежал он и к той лавине, что двинула из России на Запад и твердо держалась своего незыблемого понятия – где колбаса – там и Родина. Витек был странствующим романтиком. Жизнь, считал он, настолько хороша: каждый день видеть восход солнца – это уже так много, что думать о ней да планы строить – глупость и захламление мозгов. И все, что происходило в жизни, все у него получалось вроде как случайно. Случайно лет семнадцать назад оказался в Париже; женился, дети родились, развелся – все случайно.

У антиквара выдался тяжелый день. У него был важный клиент! По намерениям клиента видно было, что без покупки он не уйдет, но как-то все не удавалось подобрать точно, что было нужно. Когда ввалился Витек, антиквар делал стойку на голове: бегал с переносной лестницей, таскал тяжелые картины, из потаенных углов доставал миниатюрные штуковины – и все не то… Витек втащил за собой облако вчерашнего перегара, и в магазине стало тесно.

– Гарик, мне бы восемьсот франков, а лучше тысячу; с работой сочтемся.

Появление такого чучела грозило окончательно сорвать выгодную сделку. Не меняя доброжелательной маски, сквозь зубы антиквар процедил сладким голосом – исчезни, придурок, не видишь…

– Гарик, у меня сегодня юбилей, сорок стукнуло.

– По башке бы тебе стукнуть. – Антиквар сунул Витьку пятисотенную бумажку и сделал клиенту белозубую улыбку.

До открытия ресторанов надо было протолкаться еще около двух часов. Он взял литровую бутылку вина и отправился на набережную. Уселся на каменный парапет, свесив к воде ноги. По реке проходили белые туристические теплоходы. Витек приветствовал их, вытягивая вперед руку с бутылкой. Туристы в ответ махали руками, старались схватить фотоаппаратом типичного представителя этого города.

Дальше план был такой: «Сейчас иду к Сашке Чернецкому; там публика, там… Надо бы на чай ему отстегнуть не жалея».

Алекс Чернецкий (так он себя представлял) всего месяц назад открыл русский ресторан и был одержим идеей сделать его лучшим в Париже. Витек неделей раньше случайно попал к Алексу – его зацепил с собой от скуки знакомый музыкант. У Витька всё просто: перекинется с человеком парой фраз, а то и просто взглядом – и тот уже ближайший друг. А чё там – свои всё ребята: Серега Рахманинов, Анрюха Матисс, Димон Шостакович…

По пути к ресторану Витек периодически заворачивал в бар, тянул вино, с удовольствием оглядывая равнодушную публику. Вот и заведение наконец. На витрине желтоволосый парень радостно зазывал на русскую кухню, держа в руках черного осетра.