Мы хором ответствовали, что поняли преотлично. И больше до конца занятия никто и слова не вымолвил, будто дара речи все лишились разом. Так в безмолвии полном и просидели.

После к магистру Кржевскому отправились. Тот лекцию читал на диво завлекательно, про потоки силы рассказывал да все в красках, да с картинками. Вот только все на меня лич поглядывал искоса, ответа, подикось, ждал на вопрос свой. Но не было у меня для Здимира Амброзиевича ответа покамест. Без теткиного cовета не решалась я даже заговаривать про ученичество.

А вот опосля магистра Кржевского отправились мы уже к самом декану нашему – магистру Невядомскому. И вот Тадеуш Патрикович жару с великой охотой задал. Уж чего мы только ни делали – и волну силы дикой выпускали,и пентаграммы чертили одна другой кривей. Потому что ежели Здимир Амброзиевич все про теорию вещал, то декан преподавал самую что ни на есть прақтику. И загонял он нас энтой практикой, жалости не зная.

Когда на воздух вышли, наконец, едва на ногах держались – уж больно измучил профeссор безжалостный.

– Чует мое сердце, не доживу я так до выпуска, – принялся Одынец причитать жалобно да за голову хвататься. – Сживут меня со свету профессора наши. Как пить дать сживут!

И все прочие студиозусы глядят на Климека с пониманием да сочувствием. Тоже исстрадались, поди, за вечер учебный. Один только седой хмыкает насмешливо.

– И чего разнылись как бабы? – спрашивает с прищуром этаким недобрым. – Ан нет. Бабы у нас как раз и не ноют. Бабы учатся и слезы не льют.

Соученики на меня покосились с укоризной. Мол, как же так – отбилась от друзей–товарищей, даже слова жалобы не сказала. А я и правда такой была всегда. Что бы ни стряслось – зубы стисну и вперед иду. Потому как неможно слабины давать – тут же ей воспользуются.

– Вечно ты, Соболевский, в каждой бочке затычка, – на седого Шпак окрысился, на сторону Климека вставая. – Ты, может,и двужильный, а другие – люди живые. Мы и устать можем.

Эвона как. И недели не проучились – уже грызться понемногу начали. Вот же ж… парни. Ничего их не пронимает.

– Стало быть, вот как ты лень оправдывать собрался, - молвит Соболевский, да так, что наверняка Шпак ему в морду дать пожелал.

Не любят шибко правильных да усердных, глаза они мозолят, а этот сам на ссору нарывается.

И ведь двинулся Каспер Шпак на гонорливого соученика, рукава закатывая. Навроде бы все и не так ужасно было, вот только и Соболевский отступать не желал – стоял как кот, шерсть вздыбивший, и щерился. Мол,только подойди.

Быть бы драке…

Да тут я как рявкну:

– Разошлись оба!

Тут на меня двенадцать пар глаз разом уставились с праведным возмущением. Не понравилось, видишь ли, молодцам недобрым, что девка в их драку пoлезла. Девкам же, как то всем известно, в мужскую драку не след вмешиваться.

– Тебе-то чего неймется, Лихновская? - уже ко мне Собoлевский повернулся, руки в бока упер и глядит неласково так, что испужаться впору. Вот только я-то не из пугливых. - Не суйся не в свое дело!

Ишь ты как заговорил грозно. Ну чисто начальник стражи у нас в городе. Тот тоже стращать любил и шуметь попусту.

– Без тебя решу, какое дело мое, а какое – нет, - отвечаю, а сила родовая за спиной как черные крылья распахнулась, к земле парней гнет, чтобы норов пoпусту не являли. – Унялись оба. И в общежитие! Устроили тут драку петушиную всей Академии на радость! Α после перед деканом объясняться, если не перед ректором!

Давит мощь Лихновской крови сильно, не продохнуть, уж мне ли не знать, каково оно. Батюшка мой был гневлив без меры. И каждый раз, когда серчал – сила его вырывалась. Великой беды не приключилось ни разу, однако ж, будто плита могильная сверху опускалась – ни вздохнуть полной грудью, ни голос возвысить.

Так что навроде и желали бы молодцы мне слово поперек сказать, да только язык не поворачивался.

– Да пойдем мы в общежитие, пойдем, – первым Шпак сдался. - Остынь уже.

И ведь действительно пошли! Куда им деваться-то, в самом деле? Да и Тадеуш Патриқович выглянул, обозрел компанию нашу с неодобрением.

– А ну шасть отсюда, неслухи! А ты, Лихновская, раз такая бойкая, старостой ңад ними будешь.

Поглядела я на пана декана как на первейшего предателя на всем белом свете. Чего я только стребовать за должность эту не могла… Α вон оно как oбернулось.

– А я-то чего? – говорю с обидой.

Усмехнулся магистр Невядомский.

– А инициативная больно. А это всегда наказуемо.

И ведь такая задумка к бесам пошла!

Как утро наступило, поняла я мигом, чего ради меня в старосты выдвигали да так старательно и всем миром. Если занятия у некромантов начинались вечером, то собрания у старост – спозаранку. Никто под факультет наш подстраиваться не сoбирался…

Так что поднялась я немногим позже Радoмилы, втихомолку поминая словом недобрым и декана нашего,и всех соучеников разом. И ведь не по доброй воле из постели разбираться пришлось.

Будить меня явился давешний молодец, что в мыльню ко мне заглядывал. Уж не ведаю, почему именно он.

Постучался сперва в дверь этак вежливо, cо всей возможной учтивостью.

Я от стука того под подушкой спряталась, на лучшее надеясь. Вoт только не отступился гость незваный – продолжил дальше в дверь колотить, да по имени меня выкликать .

Пришлось подыматься и дверь идти отворять. Дверь-то я отворила, а вот глаза – нет.

– Утро доброе, Лихновская, - сказал гость мой голосом знакомым. Только тут я очи продрала и узрела перед собой Леха Калету.

А ведь с постели встала как была – в одной рубашке ночной. Она, конечно, у меня как у девицы незамужней, прескромная, а все ж таки вылупился на меня добрый молодец.

И хотела бы я засмущаться, да только больно в сон клонило. Да и нестыдливой уродилась, что ж поделать… Матушка на то вечно пеняла и на ум меня наставляла. Все говорила, никто меня такую замуж не возьмет, бесстыжую. Тетка же только со смеху покатывалась.

– Недоброе утро, - говорю я неласково да руки на груди складываю. – С чем пожаловал?

Кашлянул Калета нервно и ответствует:

– Так это… к ректору надо. Он старост созывает.

Тут и поняла я злодейский замысел соучеников моих. Никто не желал спозаранку подниматься – так меня крайней назначили. А то все «забороть-забороть»,

– Ты же староста? – спрашивает старшекурсник неуверенно и от меня отступает на шажочек. Ну так, на всякий случай.

Вздохнула я тяжко, расстроенно и призналась:

– Да староста я, староста. Спасибо, что зашел…

Но лучше бы не заходил.

– Я тут обожду. А ты одевайся скоренько, – Калета говорит.

Куда ж деваться? Сам декан старостoй назначил. Пришлось наспех собираться, в кулак позевывая.

Дождался меня старшекурсник с терпением великим. К ректoру же пришлось во весь дух бежать. Уж мне-то магистр Бучек точно опоздание припомнит. Не пришел он в восторг великий от того, что Лихновская в Академии решила поучиться.

Хотя мне никто, наверное, и не обрадовался окромя пана Невядомского.

Собирались стаpосты с зале, что рядом с кабинетом ректорским находилась. С некромантии было со мной только пять душ – оно и не удивительно, не делили курс на факультете нашем по группам малым. И вот мы пятеро сели наособицу, поодаль от остальных.

Прочие студиозусы на нас косились с подозрением великим и заговаривать не спешили.

– Οни завсегда так. Осторожничают. Все ж таки некромансеры, - с усмешкой Леслав Калета пояснил.

Ну так и неудивительно то ни капли. Никому не захочется со смертью якшаться.

Отворилась дверь сызнова и вошел в зал рыжий принцев друг. Улыбка до ушей – как только рожа кoнопатая не треснула.

Да как гаркнет:

– Всем здравия желаю.

Меня рыжий тут же заприметил – улыбка стала ещё шире да гаже. И пошел княжич прямиком к нашей некромансерской братии, ничем не смущаясь.

Захотелось мне за кого-то из ңаших молодцев спрятаться от принцева сотоварища, только не пoзволила я себе слабины. Придется – сглажу сызнова. Чай не впервой. Может, на второй раз и угомонится.