– Они выходят замуж? – интересуется княжич. Робкая мечтательность взгляда, нежность смущения. Но Китка озадаченно качает головой.

– У нас нет понятия семьи, юный господин. Женщины выбирают себе нескольких мужчин одновременно, самых сильных, стойких и умелых, и меняют их в течение жизни.

– Зачем?

– Чтобы никто не мог знать, кто отец будущего Стража, как никто не узнает, кто мать, ведь Продолжательницы воспитывают детей сообща до тех пор, пока те не начинают обучение. Все мы – старшие и младшие Стражи, зовём друг друга братьями или сестрами. Среди нас нет сыновей и отцов, матерей и дочерей.

– А твоя матушка? – одолевает ужас. – Ты правда не знаешь, кто она?

– Не знаю. Продолжательницы составляют сердцевину общины и живут отдельно. Это наш мир, юный господин, и таковы его законы. В них нет ничего страшного или жестокого. Так было и будет века. Чистота крови, – проводит по своим волосам Страж, безуспешно приглаживая ото лба к пучку на макушке. – Чистота навыков. Этим мы несколько схожи с потомками Вестников, – кивок на бесцветные пятна, покрывающие руки мальчика, перетекающие друг в друга точно озера. – Прошу простить меня, если мое сравнение оскорбило вас.

Мотает головой княжич. Пытается совладать с мерзким чувством, что царапается о ребра, отдавая бессилием, отягощая ношей предопределенности. Прутья клети вдруг становятся столь осязаемы. Пусть и не способен пока осознать их в полной мере мальчик, лишь ощутить лезвие на бьющейся жилке пульса.

Отцовский меч ждет подношения. Отцовский меч предвещает кару.

А карие глаза Китки созерцают серебро княжеских очей в невозмутимом принятии.

– Всё же оно оскорбительно, – произносят задумчиво. – Стражи вне каст, а вы – живые Боги. Хотя… Вестники тоже вне каст. Спросите об этом лучше учителей, юный господин, а себя я сам накажу за излишнюю болтливость.

– Не надо! – взвивается княжич, но Страж останавливает его жестом.

– Устав, юный господин. Я позволил лишнего.

Вновь упрямо мотает головой мальчик. Насупившись, судорожно ищет выход.

– Я запрещаю, – топает грозно, зардевшись, и карие глаза отзываются сдержанным блеском, глубоким, точно переливы русалочьей чешуи в морской пучине. Мальчик же добавляет пылко. – Я просил рассказать. И ты исполнил мою просьбу.

– Хорошо, юный господин.

Порыв жаркого ветра скоблит раздраженную кожу. Взгляд на облака – нынче единственных обитателей неба.

– Китка.

– Что такое, юный господин?

– А ты совсем по матушке не скучаешь?

– Нет. У Стражей не бывает матерей в том смысле, который вы вкладываете в это понятие.

– И ты не хотел бы её? Матушку. Чтобы она была с тобой.

– Простите, но я не понимаю подобных вещей, юный господин.

Коридоры нежатся в атласной прохладе. Поглощают топот бега по половицам. Должна была уже возвратиться из храма мать. Отворяются сёдзи с хлопком. Зелень сада варится в собственном соку, замирает игла над вышивкой.

– Гор? Что случилось? – откладывает в сторону пяльцы княгиня. Хризолит серег. – Ох, у тебя всё лицо пылает. Скорее принесите отвар из ромашки, – приказывает служанкам, что вскакивают со своих мест. – И холодного чая с жасмином. Иссу, ты как маленькая жаровня.

– Я упражнялся, матушка, – княжич утыкается носом ей в яремную впадинку.

Дышит часто, сминая в пальцах ткань на материнской груди. Княгиня проводит по влажным после умывания волосам сына, поглаживает по спине.

– Сегодня такое злое солнце, а ты на нем занимался, – укоряет ласково. – Сильно болит?

– Нет. Матушка, – он отрывается от неё, обвив руками шею. Глядит с преданной безграничной любовью. Грани хрусталя, синева очей. – Я всегда-всегда буду по вам скучать.

Вопросительны полумесяцы женских бровей.

– И прошу вас, не оставляйте меня, – кривятся мальчишечьи черты. Стараются не шмыгать в упрямстве слов. – Но даже если бросите, я всё равно буду скучать. И помнить вас тоже буду.

– Гор, – болезнен изгиб скорбных губ. Она обхватывает лицо княжича ладонями. – И думать не смей о подобных глупостях, – касается кончиком своего носа носа сына. Жмурится мальчик, обретая верой под мерно бьющимся сердцем, пока целует в светлую макушку мать, борясь с дурными предчувствиями. – И скучать по мне нет нужды. Я ведь с тобой.

Когда же спадает вечером жара, и акварельно-желтые полосы протягиваются по оранжевому небу, тренировочное поле превращается в арену. Занимает почетное место князь. Супруга с сыном располагаются по правую его руку, но если мальчик полон энтузиазма, то княгиня сохраняет беспристрастное выражение.

Идет обряд посвящения в старшие Стражи. Златая копна, собранная в высокий хвост, выделяет Суна среди группы претендентов. Допущен он до подобной чести удивительно скоро. Обнажен поджарый торс, точены лезвия ключиц. Пальцы обводят эфес меча, прежде чем сомкнуться на нем.

Глядит плотоядно юноша на княжескую семью. На мальчика и ненавидит его за статус и мягкосердечие. На женщину и ненавидит её за то, что она опорочила живого Бога недостойным наследником.

– Посмотрите, – беззвучна просьба.

И князь действительно бросает на Суна взгляд, долгий, плотный, непроницаемый. Но различает юноша искаженное принятие собственной сути, которая скалится с садисткой любовью, выражая уже суть господскую. И оттого ликует нутро.

Сегодня не коснется Суна клинок соперника, ведь он чует и предвидит. Отдается с расчётливой страстью пляске смерти, пропуская её через себя. Рожденный для этой роли, одаренный свыше.

Сегодня пройдет Сун обряд без единой царапины. Предвосхищает удовольствие господина от созерцания яростной схватки, рассчитывает на похвалу.

Сегодня прольет кровь Сун. Меньше чем желал бы, но не принято во время обряда калечить и убивать соперников. А потому утекает молодой зверь из-под ударов старших товарищей. Непойманный, необузданный, покорный лишь своему идолу, которому вверил и тело, и сердце, и душу.

Заберите, сломайте, похороните в мутном серебре. То лучшая награда и единственная судьба, о которой мечтает юноша, зовущий себя Суном и не родившийся княжеским сыном.

– В краю тишины и безликой зимы

Стоит Древо Мира – опора земли.

Уходит вглубь оно корнями,

Подпирая свод ветвями,

И прекрасней нет медовой листвы,

Что пылает ярче костров звезды.

Вились Змеи могучи в купели сияющих крон,

Охраняли небес Град словно хрупкий бутон.

Правило Царство во благо спасенья,

Шествовал избранных гордый Народ.

Глас его мудрость воспел в облаках,

Истина смыслов таилась в делах.

Но превратно-жестока злодейка судьба,

Огнем страшным пожрав, крылья легки сожгла,

Великое Царство обратила во прах,

И теперь оно, сгинув, осталось во снах.[1]

Ногти-плектры скользят по струнам. Делает жест прерваться император. Доска с сёги свидетельствует об его безоговорочной победе. Закончена очередная партия, призванная скрасить долгую беседу о государственных делах. Кланяется почтительно Правый министр, пришел час его ухода.

– Благодарю вас, ваше императорское величество. Для меня честь получить от вас новый урок. Обещаю стать умелей, чтобы вы могли дольше наслаждаться любимой игрой.

– Когда-нибудь вы меня обыграете, – усмехается отечески император. Ловит прищур Правого министра, который повторяет свой поклон.

– Ваше императорское величество, – произносит вкрадчиво. – Последнее, что я хотел бы обсудить. Сыну князя Иссу исполнилось шесть лет этой зимой. Не стоит ли двору что-нибудь предпринять?

– Нет, Правый министр, делать ничего не нужно.

– Однако не угроза ли то, что Цветок всё же пустил корни вне вашего сада?

– Нисколько, – улыбка сочится мягкостью, но в топазовых очах твердость. Не терпит возражения, ясно давая понять об окончании разговора. Добавляет для приличия. – Не тревожьтесь напрасно. А теперь прошу оставьте меня. Вечер сегодня выдался дивным, хочу насладиться им наедине с собой.