Сизая прохлада леса распадается на оттенки жадеита и дымчатого кварца. Еловые лапы, сосновые иглы. Густой подлесок, переплетаясь корнями, покачивает перьями папоротника. Пружинист мох.

– Вы обязаны найти и убить заключенных, – разносится указание старшего Стража. – В подтверждении свершённого вами убийства предоставьте отрубленные уши.[1]Нападать друг на друга позволительно исключительно в момент деления жертвы. После её смерти уши достаются тому, кто провел казнь. Вы должны вернуться на закате с тем, что сумеете добыть. Забирать чужие трофеи запрещено.

Напряжение в ногах. Готовятся претенденты. Черная точка клейма – символ ученичества, на обратной стороне ушных раковин каждого из них. Не допустить обмана.

– Честность. Преданность. Бесстрашие.

– Честность! Преданность! Бесстрашие! – надрыв.

Золото ресниц. Вновь облизывается подросток. Щурится хищно, вглядываясь в тени под сенью деревьев. Бог в его бьющемся сердце. Бог, которого он обязательно обретет. Пальцы играются с эфесом меча, разгорается голод.

– Пошли! – командует старший Страж, и два десятка ног срывается с места.

Седое небо касается крон. Переговариваются старшие Стражи, греясь у костра. Треск хвороста и гул огня. Раскинулся шатер. Прислушивается князь, пригубив из чаши горячее вино с пряностями. Раздуваются ноздри, ловя призрачные ароматы: слякоть, стушеванный свет, пот, сталь и кровь.

Кто-то из претендентов не вернется. Сгинет по нелепой случайности, от клинка брата или рук заключенных, которые не пожелают сдаваться так просто. Но невдомек князю, что этим днем в лесу творится нечто, чего не устраивал ранее ни один претендент.

Спускает себя с цепи подросток. Укрытый, наконец, от чужих глаз, от чужого мнения, отдается хмельной воле. Голод ревет, голод беснуется, голод пожирает заключенных точными ударами меча, кромсая плоть, лакая кровь.

Только мало подростку. Мало трофеев, нанизанных на нить на шее, не хватит этого для того, чтобы получить любовь князя. Закипает злость, цокает языком, паника разверзается пропастью в груди.

А потому чуть ли не мурлычет подросток, когда попадается ему на глаза другой претендент, преследующий свою жертву. На принятие решения не требуется и секунды. Свистит подросток, привлекая внимание, плавится в елейном:

– Мое! – налетая вихрем и ловя растерянность на лице сверстника, не ожидавшего подобного напора и успевшего в последний миг уловить инстинктами: не заключенный нужен подростку…

– Господин, – князь открывает глаза, согнав дрему. Степенно поднимается.

Притихли возвратившиеся претенденты. Грязные с ног до головы, потрепанные, ощетинившиеся. Смотрят на кого-то с каменными лицами. Нанизанные на нить уши на шее каждого из них. Гаснут последние малиновые капли в прорезях туч.

– Позвольте, последний подоспел.

– Никто в этот раз не погиб? – выходит из шатра князь.

Страж на миг заминается.

– Нет, господин, погиб. Но судя по тому, что принес этот претендент, остальных можно не ожидать.

Черны очи. Щерится подросток, идет пятнами румянца под коркой грязи и запекшейся крови. Разбита губа, рассечена сусальная бровь, затупился клинок. На шее же связка ушей заключенных, а в руках головы, на поясе головы, привязанные за волосы. Других претендентов.[2]

– Ты охотился на своих братьев? – стальные глаза изучают пристально, оголяя нервы.

Обозначаются в воздухе радужные миражи за плечами князя, что нависает угрозой. Подросток же желает быть пронзенным ими. Попробовать на вкус, постичь, сделать своими. Утирает нос.

– Нет, мой господин, – произносит спокойно. – Я честно сразил их в борьбе за своих жертв, – нотки мстительной издевки. – Не мог я позволить проигравшим мне братьям вернуться с пустыми руками и покрыть себя позором.

Подсчитывает уши Страж:

– Он принес больше других, господин.

Стук сердца. Облизывается подросток, не сводит агатовых очей с князя, что глухо хмыкает. Впитывает жадно память. Каждый миг, длящийся для подростка вечность, пока живой Бог принадлежит только ему. Четырнадцатилетнему юнцу, который постиг свой истинный смысл.

– Как твое имя?

– Имя мне Сун, мой господин, и каждую смерть я посвящаю вам, – распирает оскал слепящего счастья. Утоленный было голод теперь жаждет большего. Одобрение в мути княжеских глаз. – Если вы когда-нибудь решите смиловаться надо мной и пожаловать возможность сразиться за звание старшего Стража, я буду несказанно горд служить подле вас. Иль сгину в борьбе за оказанную честь. Иного мне в жизни не нужно.

[1]Отсылка к «облегченной» версии самурайского обычая «Сюкю но агэру». Данная версия широко применялась самураями в Корее во время войны 1592-1598 гг. Вместо того, чтобы забрать в качестве трофея целую голову убитого врага, самураи ограничивались ушами и носами. В Киото существует монумент Мимизука или «Могила ушей», где закопаны десятки тысяч ушей и носов убитых в ходе той войны корейцев.

[2]Отсылка к обычаю самураев «Сюкю но агэру» или «снятия голов», когда самурай отрезал голову поверженному врагу в качестве доказательства своей победы. Имели место и церемонии любования подобными трофеями.

Стелется туман, поглощая звуки, пока окрашивается мир в синий. Глубокий, влажный, горьковато-пыльный. Несет воды река, теряясь в полумраке. Засеяны поля: опрокинутые зеркала, зияющие порталами в неизведанное. Вороний крик не ждёт ответа от городских огней.

– У тебя хорошо получается, – хвалит княгиня.

Убирает отросшие белокурые кудри за уши сыну, пока тот сосредоточенно вяжет узелки.

– Не спеши. Должно получаться ровно.

– Хорошо, матушка.

Ручной барабан с привязанными к нему бусинками. Тряпичный лисенок на приготовленной ко сну постели. Незамысловаты игрушки, ведь негоже баловать. И не сыскать среди игрушек мяча, как не сыскать и ручного зеркальца.

Дурная примета. Дурная и страшная давать дитя вещи покойников, даже если те их никогда не касались, ведь сколько иных мячей и зеркал существует. Но щемит материнское сердце, не стерпеть. Их черты, их запах, их тепло, их голоса, их имена. Две тени, являющиеся во снах, две тени, плывущие в лодках, две тени, поселившиеся в саду.

– Матушка, – женщина невольно вздрагивает. – А у вас есть родители? – бубнит мальчик, продевая одну нить в петельку другой.

– Когда-то были.

– Когда-то?

– Мой отец рано умер, наказав матери исполнить его долг.

– Какой?

– Выдать дочерей замуж.

Мальчик увлеченно мычит.

– А у меня тоже будет жена? – вопрошает серьезно, и женщина отзывается смешком.

– Будет.

– Как матушка? – светлые брови хмурятся. Материнские пальцы тут же торопятся разгладить пролегшую морщинку.

– Если ты так пожелаешь.

Мальчик удовлетворенно кивает. Принимается за новый узелок.

– А у отца тоже есть родители?

– Нет. У него их не было.

– Почему? – изумляется мальчик. Откидывается в материнские объятья, что отвечают тревогой.

Тени следуют за мановением огня фонарей. Потрескивает фитиль в блюдце с маслом. Халцедон серег: изменчивый свет граней.

– У Цветов императорского сада нет ни родителей, ни сестер, ни братьев.

Хризантема. Самая тихая и неприметная, но сумевшая привлечь внимание юного наследника. Зацвела столь неожиданно яростно, столь пышно, что передушила остальные Цветы за одну ночь. Ночь Багровых Слез, когда вся столица погрузилась в рыдания и стон, когда половину дворца сравняли с землей, когда кончилась одиннадцатилетняя эпоха регентства, и наследник сумел вернуть династии престол.

– Гор, послушай меня, – мальчик взволнованно приоткрывает рот, а мать склоняется ближе, дышит страхом. – Я скажу тебе то, что ты должен запомнить навсегда.

Любимая Хризантема нынешнего императора. Кровавая Хризантема. Устлавшая путь телами, игравшая радужными бликами, наслаждавшаяся вседозволенностью. Дикий зверь, в Ночь Багровых Слез выпущенный из заточения хозяйской рукой.