– Скажите, – глаза служанки окатывают учтивостью, такой шершавой, что хочется поёжится. Точно жук под ворот забрался. – Как мне попасть на кухню?

– Зачем вам, юный господин?

Закладывает руки за спину княжич. Отведя взгляд, перекатывается с носков на пятки.

– Нужно, – отвечает уклончиво. Врать смелости не находит.

Скрещены пальцы, мольба в мыслях. И кажется Иссу благоволит мальчику, потому что служанка не настаивает. Пожав плечами, произносит:

– Прошу вас следовать за мной, юный господин.

Улыбка сама наползает на губы. Прячет её в ладонях княжич, гордый собой. Взрослый, сильный, важный. Как отец.

Служанка же шагает быстро. Мальчик еле поспевает за ней. Рассматривает сюжеты сёдзи, прежде чем уловить нечто странное, остановиться резко, а боковой коридор кривится в собственной неправильности.

Разбитое зеркальце.

Мальчик затаивает дыхание. Внезапно хочется пить, волоски на коже встают дыбом. Удаляется поступь служанки, не заметив, что отстал княжич. Он же уже позабыл о своем намеренье.

Осторожно идет по коридору, ведомый инстинктом. Принюхивается, разомкнув губы. Запах. Будоражащий ледяной запах расползается по нервам. Так хочется вздрогнуть, всем телом встряхнуться. Вскрикнуть звонко, громко.

Самые крайние сёдзи в коридоре и покои по ту их сторону. Княжич чувствует их столь отчетливо, словно уже стоит там, внутри. Пальцы на краю створки. Нужно только отодвинуть.

Зеркальце. Раздробленное на мелкие осколки.

Зеркальце. Мороз его обжигает.

Зеркальце. Забивается в горло крошкой, поглощая предсмертный визг.

Княжич не в силах шелохнуться, потому что там, за сёдзи, есть след. Есть тонкое, неуловимое. Отпечаток, старый, смазавшийся, почти истлевший. Отпечаток чужого цветения, взрывного, сокрушительного, перетряхнувшего все покои в доли секунды и оборвавшего по роковой случайности одну невинную нить.

– Юный господин, – на краю сознания.

А сёдзи плывут, плывет и всё вокруг. Вместе с мальчиком проваливается во что-то неустойчивое и темное, точно накрыли буйные волны полотном. Грань под ступнями, а за ней погибель, Хризантемой опрокидывающая навзничь, выжимающая словно руки прачки мокрую тряпку. Растекается черная лужа, уподобляясь морю. Белое покоится в ней потонувшим корабликом.

– Юный господин? – суеверный страх. Служанка не коснется, не вырвет из плена, пока княжич сам не отнимет руки с закрытых сёдзи, попятившись. – С вами всё хорошо?

Никогда уже не повторится вновь некогда жившее на свете. Никогда не обретет прежний облик.

– Я…, – запинается мальчик. Поднимает взгляд на служанку, что натягивает улыбку. – Чьи это покои?

– Ничьи, юный господин. Совсем пустые. Там вещи хранят. Вы на кухню желали, – поспешен жест. – Пойдемте же. Я вас отведу. Пойдемте.

[1]В основе лежат две японские сказки: «The tale of Takasu Genbei» и «Nabeshima bakeneko»

Отбивает пульс наставления отца в 97 год от Исхода:

– Покорность. Прилежность. Усердие. Повтори.

Новая полоса стали выдвинувшегося из ножен меча. Вращается волчок, пробежал забег бумажный шар, но застыл деревянный на тропинке лабиринта в попытке отыскать кратчайший путь.

Княжич стоит подле отца. Наблюдает с интересом за тренировкой Стражей. Вспыхивает на солнце сусальное золото волос. Молодой Страж кружится по полю с копьем. Скользит змеей, точно вовсе земли не касается, гипнотизируя темпом – жгучая смесь беспощадной стремительности и ленной плавности.

– Через два дня ты начнешь учиться владеть оружием, – басит сверху отец. Следит неотрывно за золотой копной, в зрачках угрюмая жадность. – Я хочу, чтобы ты им владел.

– Как вы, отец? – спрашивает мальчик бездумно и запоздало прикусывает язык, испугавшись.

Однако князь взгляда с золотой копны не сводит. Только в уголках жестких губ вдруг появляется мрачная тень насмешки:

– Настоящему Богу сталь без надобности.

Этим же вечером княжич облазит весь сад в поисках какой-нибудь палки. Не терпится представить её мечом, не терпится попробовать повторить увиденные приёмы, а главное не терпится вообразить себя златовласым Стражем, на которого столь пристально смотрел князь. Если стать как он, будет ли доволен отец? Наверняка будет, ведь то воплощение подлинной красоты и грации.

А потому мальчик упорно лазит по кустам, шарит в траве, рыщет под деревьями, пока не выбивается из сил. Что-то крохотное и лимонно-зеленое, лежащее у подсолнухов, привлекает его внимание. Белое пятнышко вокруг глаза точно кто кистью обвел.

Присаживается на колени княжич. Подобрав аккуратно с земли пернатый комочек, заключает в лодочку ладоней. Пульсирует тепло. Трепыхается слабо светлая грудка, сомкнуты веки.

– Бедняжка, – утешающе шепчет княжич, оглаживая рябое крылышко. – Что с тобой?

Только словно мелкими иглами скоблят. Сначала почти не касаясь, а после ощутимей, яростней, оставляя борозды, впиваясь, разрывая. Чужая боль опаляет ладони, скручивает нервы словно в кулак зажимает. Дергается княжич, закусив губу, но белоглазку не выпускает.

Продолжает пить её, сам того не осознавая, а боль заставляет сморщиться, сгорбиться, почти уткнуться лицом в ладони, вобрать страдание уже с воздухом, сделав глубокий вдох. Покалывание в горле. Радужные блики омывают прибоем. Боль вдруг сменяется невесомостью.

И выпрямляется княжич, словно пронзил его выстрел. Вспархивает из ладоней белоглазка с высоким заливчатым чириканьем. Забирает последние силы, даря приятное пуховое опустошение. Уходят мысли, уходит волнение, уходит всё кроме покоя.

Раскидывается под подсолнухами княжич, широко расставив руки. Кочует вместе с юркими стайками по небесной глади, выискивая знакомые фигуры в облаках. Припекает. И осоловело переворачивается княжич на живот, подложив под подбородок скрещенные предплечья. Цепочка муравьев.

Спине тепло, тепло разливается по конечностям, концентрируется в затылке. Точно котелок на огне бурлит. Одолевает дрёма, перемежая границы звуков, складывая единую песнь. Радужные блики струятся вокруг, и отзывается земля гулким пульсом, похожим на пульс матери, что носит дитя в своем чреве.

Склонив головы, напитываются силой подсолнухи. Крона клёна плывет изумрудной грядой, кустарник обратился холмами. Внимает чутко мир откровениям Пустоты, что принес маленький Вестник, а взамен сказывает ему легенду о великом Творении.

И пребывая на грани меж сном и бодрствованием, мальчик чувствует, как кожа его растворяется влагой, и плоть обращается твердью земной, порастая шелковистой травой. Складки одежд вздымаются горными цепями, проваливаются расщелинами, разглаживаются долинами. Путаются в волосах цветы, и лилии среди них покачивают паучьими лапками. Бьет хлынувшая кровь родниковым ручьем, давая начало рекам и озерам, простираясь морями. Раскалывается окаменевший череп, вырываются из него облака, светила и звезды. Дыхание омывает ветром, ресницы разлетаются бабочками. Трескается спина, выпуская хребет. Разворачивает тот ветви ребер, разгорается багровой листвой, рассеивая мрак Вечности.

Восстает Мировое Древо, Древо-Вседержитель, сплетено из костей Творца, имя которого позабыли. Прекрасен естественный ход жизни, полон щемящей печали краткости в обрамлении неизбежной смерти, приходящей в срок.

Вздрагивает мальчик, очнувшись от наваждения, а по щекам текут сладкие слезы, и в груди столь больно и невообразимо хорошо. Стрижи приветствуют закат. Подсолнухи вновь глядят вверх, колосится трава.

Поднимается княжич. Отряхивается, всё ещё пребывая в замутненном сознании, прежде чем, потянувшись, вернуть себе подвижность рук и ног, вернуть себе собственное тело.

Гравий дорожки шуршит под ногами, когда бежит вприпрыжку мальчик к покоям матери, поведать о том, какие чудеса ему приснились.

***

– Владение оружием, юный господин, это искусство, – рослый старший Страж подает княжичу деревянный меч. Рассечена шрамом бровь, алеет нашивка на предплечье. – Как и искусство повелевать даром. Китка, – представляет мужчина младшего товарища.