Бабушка изо всех сил старалась уберечь внучек от того, что сейчас назвали бы негативной информацией. Самым ранним примером, который я запомнила, было чтение сказок. Я была ребенком дошкольного возраста, сестре около четырех лет. Читать я к тому времени уже научилась и твердо знала, что маленьким нельзя говорить «о плохом». А в народных сказках нередко кто-то кого-то убивал, заживо съедал и так далее. Когда по ходу чтения приближалась именно такая сцена, я поднимала крик:

– Нет, бабушка, не читай! Маленьким про такое нельзя.

Будто не слыша меня, бабушка продолжала, импровизируя на ходу. В новой истории не было и намека на жестокие сцены. Смысла, правда, тоже. Позже, когда нам случалось видеть в каком-нибудь телефильме сцену драки, бабушка тут же «поясняла» для нас:

– Они так играют.

Будучи любительницей народных песен, бабушка часто исполняла что-нибудь из своего репертуара. Тексты также подвергались цензуре. В строчке из знаменитой песни «На последнюю пятерку» было вымарано крамольное слово «водка». Вместо этого звучало: «Дам я кучеру на лодку». Маленькой я не сомневалась, что речь идет о культурном отдыхе в выходной.

Много лет спустя история повторилась. Очень религиозная знакомая напевала арию из нашумевшего в том году мюзикла «Нотр-Дам».

– Я душу ангелу продам за ночь с тобой.

Произнести слово «дьявол» было выше ее сил…

Барьер безопасности. Оберегать маленьких – дело хорошее, но все дети неминуемо растут, становятся старше и стремятся к самостоятельности. Казалось бы, надо радоваться, но бабушка видела в этом угрозу своему положению в семье: если дети вырастут, она станет не нужна. Чтобы не допустить этого, бабушка применила уже хорошо отработанную методику. Внучки навсегда остаются маленькими и точка. Одинаково маленькими, несмотря на то, что одной пять лет, а другой уже десять.

К помощи в приготовлении еды мы не допускались. Обеих звали к накрытому столу. Спички бабушка прятала – от греха подальше! Сейчас мне и самой с трудом верится, но зажигать огонь на газовой плите я научилась только к седьмому классу. И то со страхом и ощущением, что делаю что-то опасное и недозволенное.

Справедливости ради стоит сказать, что с бабушкой проводились беседы, которые она с тем успехом игнорировала. На все доводы сына с невесткой следовало:

– Мне так удобнее.

Меня пытались записать в детский садик – именно для того, чтобы росла как все нормальные дети, но на дворе были семидесятые и моя очередь подошла… когда я уже была в четвертом классе.

В ответ на горячие просьбы допустить к кулинарному процессу бабушка неизменно отвечала:

– Иди, играй в свои игрушки.

Что мне оставалось делать? Только послушаться.

Переспорить бабушку было невозможно. Точнее, после любого спора все оставалось в точности как раньше. Можно было сколько угодно плакать, кричать, доказывать, даже нагрубить. После самого бурного спора, когда я сидела в детской и переживала – я наговорила ужасных вещей! Я обидела бабушку! – дверь приоткрывалась и передо мной представала безмятежная улыбающаяся физиономия. Ласковый голосок ворковал:

– Хватит обижаться, пошли чай пить.

Это уже воспринималось как самое худшее оскорбление на свете. Все мои недавние попытки докричаться, убедить, все мои переживания взяли и умножили на ноль. Живи бабушка сейчас, ее бы назвали гением обесценивания.

Позже такое умение «стряхнуть с себя» нежелательные эмоции и впечатления сослужит мне даже хорошую службу. А пока что я отчаянно завидовала одноклассникам с ключами на шее. Явление, распространенное в семидесятые – дети, которых никто не встречал после уроков. Они сами приходили домой, сами открывали дверь, доставали из холодильника обед и разогревали его. Как взрослые! А подружка, которая покупала продукты и разогревала еду не только для себя, но и для младшего брата, казалось, пребывала на каком-то недостигаемом уровне. И воспринималась не как ровесница, а как полноценная взрослая. От ее школьной формы пахло кухней, для меня это был показатель некого общественного статуса. Того, который мне так хотелось получить.

Впоследствии правило «для тебя этого нет» сыграло для меня и хорошую и плохую службу одновременно. То, что я якобы не видела, прекрасно видели другие и не понимали, почему я на это не реагирую. Но тут шло в ход бабушкино: «не вижу, значит, и реагировать не обязательно».

В последующие годы для меня «не существовало» возможностей, которые привели бы к самостоятельной жизни. С одной стороны тебя вроде бы никто силком не держит, а с другой… Как у меня вырвалось во время очередной бурной дискуссии, это все равно, что лишить человека ног, а потом сказать ему: иди куда хочешь, ты совершенно свободен.

Далеко ли такой уползет? Да и захочет ли?

Слово «семья» много лет было для меня хуже всякого ругательства.

В это понятие вкладывалось нечто вроде муравейника, где ты не имеешь права ни на свои вещи, ни на свои мысли и чувства. В том числе и на чувство собственного достоинства.

– Переступаешь порог дома и автоматически престаешь быть человеком, – позже скажу я семейному психологу, которого родители пригласят к нам, в качестве последнего радикального средства. Ситуация в доме ухудшалась «на всей фронтах». – Нас зовут к готовой еде, как скотину к миске.

Психолог беседовал с каждым из нас по очереди, очень старался выяснить причину наших бед, но разговорами дело и закончилось.

В нашей достаточно благополучной и счастливой семье случилась трагедия: маленькие девочки стали подростками и активно заявляли о себе. Семья, состоящая из родителей, бабушки и двоих детей, была прочной и гармоничной. Но своим взрослением мы с сестрой разрушали всю с трудом выстроенную систему.

То, что большинство родителей приняло бы с радостью и некоторой долей философской печали, здесь было встречено буквально в штыки. Если молодое поколение становится взрослым, значит, мы не молодеем, а совсем даже наоборот.

А значит – брысь назад в детскую к игрушкам и учебникам.

Нечего торопиться, успеете еще хлебнуть взрослых проблем.

Живите на всем готовом, радуйтесь и не забывайте благодарить за такое счастье.

Стиль и образ.

Так получилось, что именно я первой захотела «быть как большая». Что в первую очередь делает большинство подростков, осознав, что детский возраст уже позади? Чтобы отличаться от себя вчерашнего? Правильно, попытаться создать новый образ. Девочка учится одеваться «как взрослая», пользоваться косметикой, оформлять себя – множество таких важных нюансов, которые создадут нужное впечатление и окажут влияние на дальнейшую жизнь.

Казалось бы, кто этому научит лучше старшей и самой близкой родственницы? Пожившей и умудренной опытом.

А если сам факт, что послушная девочка вырастает во что-то другое, воспринимается как нежелательный, как угрозу с таким трудом завоеванному авторитету, картина становится другой. Точнее, меняется на противоположную.

Против меня был составлен негласный заговор, целью которого стало как можно дольше задержать в детском состоянии.

Интересоваться внешностью у нас в доме было не принято. Косметикой тоже никто не пользовался. Впервые я стала свидетельницей этого процесса, оказавшись в гостях у тетушки – веселой, яркой и компанейской. Дело происходило в семидесятых, когда польские тени в круглой коробочке были престижным вариантом, а французская тушь для ресниц чем-то вовсе запредельным. С замиранием сердца я наблюдала, как тетушка раскладывает перед собой все эти коробочки, баночки, упаковки, занимавшие целый стол, и начинает преображаться. Ресницы сперва покрывались мылом, затем двумя слоями твердой туши, а на самые кончики наносилось еще что-то из тюбика. Тени, румяна, помада…

Восхищению моему не было предела. Все слова родителей, что красятся только несчастные женщины невысокого уровня, не оказывали на меня никакого действия. Дети обычно любят все яркое и необычное. Что в этом такого преступного? За что меня опять ругают?