– Береги его. Он хороший парень, на которого свалилось слишком много горя, какого никто не заслуживает.

Бен был ей благодарен, хотя и не возражал против того, что водитель видел в нем всего лишь досадную помеху, с которой нет нужды разговаривать: пока он сидит без дела в тишине, наверное, сможет вспомнить, что именно произошло на кладбище. Машина бежала через вересковые пустоши за собственной вытянутой тенью, и Бену казалось, он оставляет позади частицу себя. Когда он обернулся на лес, солнце ослепило его. Он зажмурился и увидел сияющую кляксу, которая разрослась, потемнев. Ему показалось, что солнце выжгло его воспоминания, которые он так и не смог ухватить в полной мере. Он прикрыл глаза ладонью, пытаясь вспомнить, но почти тут же заснул.

Он то и дело просыпался, словно от толчка. И каждый раз понимал, что воспоминания ускользают от него все дальше. Он начал думать, что уже лишился их, не удержав сразу. В моменты бодрствования он видел города, названий которых не знал, небо, расчерченное полосами заката, дорогу, которая, кажется, вела на край мира, и еще бульвар с фонарями, похожими на бетонных динозавров, чьи головы одновременно налились оранжевым светом на фоне темно-синего небосвода. Один раз его разбудил водитель, чтобы он пересел в другую полицейскую машину. Очнувшись от сна под чистым черным небом с сонмом мерцающих звезд, он на какой-то миг вдруг понял: все, что он не в состоянии уловить, – это секретное сообщение, предназначенное для него одного. Но потом миг прошел, и, как он ни старался противиться, его сморил сон.

Когда он очнулся в следующий раз, то понял, что полицейская машина стоит. С трудом разлепив веки, он увидел за стеклом дом тети. Небольшие спаренные дома с аккуратными садиками и припаркованными автомобилями окутывала темнота, приглушавшая свет уличных фонарей и будто льнущая к нему. Он нащупал ручку двери и кое-как выбрался из машины.

Полицейский, которого Бен так и не смог вспомнить, уже нажимал на кнопку звонка. Бен увидел в окно, как его тетушка вскочила со стула и тут же ухватилась за спинку, чтобы не упасть, – видно, заснула, дожидаясь его возвращения. Когда он, спотыкаясь, побрел по садовой дорожке между кустами, черневшими в ночи, тетя открыла входную дверь. Ее пружинистые темные кудряшки сбились набок, очки в роговой оправе сидели косо, а над воротником кардигана торчал выбившийся ярлычок. Она скорбно поглядела на Бена и скрестила руки на груди.

– Никогда больше так не делай, если не хочешь моей смерти, – произнесла она.

Сначала Бену показалось, что она преувеличивает. Она поблагодарила полицейского и проследила, чтобы тот закрыл за собой калитку.

– Иди наверх, – вот и все, что она сказала Бену, взмахивая руками, словно от этого он мог бы взлететь на второй этаж.

Держась за перила, он дотащился до ванной комнаты, где крышка унитаза была замаскирована белыми перьями, в полусне принялся чистить зубы и понял, что таращится на свое отражение в зеркале. Собственное худощавое лицо показалось нереальным, словно маска: голубые со стальным блеском глаза запали от усталости, бледный рот с искусанными губами разделяла ровно пополам тень от острого носа, светлые волосы с серебристым отливом топорщились во все стороны над большими ушами. Он все еще размышлял, что же должно означать это зрелище, когда в ванную торопливо вошла тетя, чтобы его причесать. Расческа скребла по коже и дергала за волосы, но даже это не помогло взбодриться. Он поплелся в свою комнату, кое-как застегнул пижаму, забрался под одеяло, и его веки сомкнулись раньше, чем голова коснулась подушки.

Его разбудили полуденное солнце и хриплое пение большой шарманки. Он прикрыл глаза рукой, наслаждаясь неспешным возвращением в реальность и ощущением, что можно валяться так сколько угодно, понемногу узнавая в этих звуках мелодию фургона с мороженым. Она понемногу затихала, удалялась, наконец угасла, словно искра, и только тут он осознал, что не слышит в доме свою тетю.

Он вскочил, оттолкнувшись от кровати с такой силой, что затряслись руки, и бросился вниз по лестнице, в надежде, что его громкий топот вызовет ответ с ее стороны. Ее не оказалось в кухне, только плита и металлическая раковина сверкали, как будто она начистила их минуту назад; ее не было в столовой, только черные стулья стояли, выпрямив спинки, вокруг пустого черного стола, над которым висели в рамках коричневатые фотографии с морскими видами Норфолка; ее не было и в гостиной, только радиоприемник застыл на верху вращающейся книжной полки.

Обычно этот приемник, сделанный из грязно-белого пластика, напоминал Бену тостер-переросток, но сейчас он как будто превратился в воплощение той тишины, что стояла в доме, – ему представилось сердце, переставшее биться. Он во все глаза смотрел на приемник, боясь пошевелиться, когда сверху послышался звук: придушенный всхрап, вдруг оборвавшийся.

Должно быть, она тоже проспала, как и он. Ему не полагается заходить в ее спальню, но она же не станет возмущаться, если он принесет ей чашку чаю. Он поставил чайник в раковину, послушал, как звон струи из-под крана становится все глуше. Проследил, как закипает чайник, и схватил его за ручку, как только крышка начала подрагивать, залил кипятком ложку чая в заварочном чайнике, заставив себя терпеть, когда пар обжег пальцы. Наверняка она уже не так сильно на него сердится. Он пошел наверх, поднимаясь на каждую ступеньку с одной и той же ноги, чтобы не расплескать наполненную до краев чашку на блюдце, и добравшись до двери тетушки, робко постучал по косяку. Когда на его долгий стук не последовало ответа, он опустил чашку с блюдцем на пол и чуть приоткрыл дверь.

В этой комнате было теплее, чем у него, словно ее убранство – стеганое одеяло, свешивавшееся с обеих сторон кровати до самого пола, маленькие подушечки на туалетном столике, ощетинившиеся шляпными булавками, мягкое кресло, уставившееся на свое отражение поверх булавок, – источало собственный жар. Его тетушка свернулась клубочком под стеганым одеялом, отчего казалась сейчас меньше обычного. Лицо ее приобрело сероватый оттенок и расплылось из-за расслабленно отвисшей челюсти, по которой сползала струйка слюны. Бен не смог определить, дышит ли она.

Затем она всхрапнула и закрыла рот, ее веки дрогнули, открываясь. Увидев Бена, она тут же села на кровати, завернувшись в одеяло и торопливо утирая подбородок тыльной стороной ладони.

– Тетя, я заварил тебе чай, – с запинкой пробормотал он.

Пока он донес чашку до кровати, она успела накинуть на себя кофточку и надеть очки. Ее примятые кудряшки понемногу расправлялись, но лицо все еще выглядело более серым, чем обычно.

– Оставь на маленьком столике, – сказала она, когда он попытался дать ей чашку на блюдце прямо в руки. – Будь хорошим мальчиком, ступай к себе, пока я не встану.

Возможно, она еще не до конца проснулась и поэтому говорила как-то невнятно, но его это напугало.

– Тетя, ты хорошо себя чувствуешь?

Она поднесла руку ко лбу, словно определяя температуру у себя самой.

– Надеюсь, теперь уже да. Но не смей больше расстраивать меня так, как это было вчера, ты меня понимаешь?

– Я больше никогда не буду, – пообещал Бен и вышел из спальни.

Если она умрет, он останется совсем один, и куда ему тогда идти? Чтобы отвлечься от подобных мыслей, он принялся прибирать в комнате, расставляя в ряд на подоконнике модели машинок, которые неизменно получал в подарок на Рождество с тех пор, как ему исполнилось три года. В памяти возникли морозные узоры на окнах и искры от горящей оберточной бумаги, улетающие в дымоход.

Он отнес вниз, в гостиную, стопку своих книг. Развязал бечевку, и книги как будто с облегчением расправили обложки: и сказки Андерсена, подаренные отцом, и ежегодные сборники библиотеки приключений от тетушки. Самой лучшей из них, потому что до сих пор оставалась совершенной загадкой, была последняя книга Эдварда Стерлинга «О полуночном солнце».