– Спи, – приговаривает Паучиха, да лихо заворачивает одурманенного в кокон. – Вот и нашел ты покой, – нависает, клыки разверзает навстречу артерии.

– Умри в пустоте, ату их всех, братья, – бросается Игорь на голову идолища.

Пищит поганая, сопротивляется дружине Солнца.

Барс Нежный распарывает кокон, бросается ей в горло. Домовой стелит дым, прикрывая всем спины. Оракул вместе с Химерой рассекают ей брюхо напополам. Кроты с ежами пищат, укрощают сноп змей с пауками. Пир обещает быть пышным, запасов-то на год вышло.

Труп Паучихи сбросили тут же в чисти́лище под выгребной ямой. Сеть ядовитая истлевает, на теле Джея исчезает. Оставляет лишь нити кошмарного сна за собой. Солнцеликий укладывается над его головой, лапой касаясь незримого Ока:

– Живи, Джей, живи…

Под утро герои кошачьего племени прикорнули….

Через несколько недель возвернулась с дороги дальней посланница – Пессимея. Рыжий Кот её принимает радушно, будто прошло три сотни лет. Пустое темя несет с собой странную весть.

– Вот что передали тебе, Солнцеликий. Когда время наступит, явится к нему и Мышь. А пока нужно ждать. Доколе – неизвестно. Но золотое напыление на Яйце его все плотнее. Дело теперь за тобой.

Поклонился Кот сестре пестрой в лапы, та ответила да с порога —скрылась по домашним заботам.

– Ну, что ж. Пора звать Одиссея.

А Химера в то время вернулась беременная на последнем месяце. И в тени развесистой яблони ждала потомства. Час настал, объяли схватки мамашу, поспешал к ней и Джей. С юности он был акушером всего племени:

– Ну, ну, милая, тужься, дыши.

Вот уж вперед показалась головка крупная. Да золотая со спутником месяца на высоком челе. Первый – самый большой. А за ним вдруг полезли… Мать честная! Циклопы! Все как один. Никто не выжил средь них.

– Раз ты Первый, то О́дином нареку тебя. Как верховный Бог скандинавский. И раз уж один остался, значит Единый.

Как произнес сие, – Химера слезу пустила, на сына взглянула, да Дух испустила. Миссия завершена. Пригорюнился Джей, прижал Единого к груди своей со шрамом и заплакал.

– Джей, послушай, – Рыжий сел рядом и Брату лапу положил на плечо.

– Твою мать, говорящий Кот! – испугался Джей, закричал, чуть было не выронил Единого Одного.

– Не ори, а послушай! Ну же, сядь, успокойся! Взгляни мне в глаза.

Все еще дрожа опустился под яблоней Джей на землю. А как только взглянул на кота своего, прояснилось в нем все вдруг с самого-то начала: от времен сотворения до поры рождения Единого.

– Посмотри на них.

Лапой, которой от матери достался нежный цвет лотоса, Рыжий обвел всех собравшихся.

– Как ты видишь, мы здесь все не случайно. Кто-то новый, а кто-то, как мы с тобой, – испокон. Я пришел за тобой. Домой пора, Джей.

О́дин Единый запищал.

– Что это значит, Игорь?

– Ты сам так нарек меня. Вспомни-ка! Почему?

– Я боюсь.

– Вспомни, Джей! В аномалии сей мы иначе застрянем отныне и навсегда, вспомни! – загорелись огни́вом глаза Солнцеликого.

И увидел Джей в них Птицу в красном кольце-то огненном.

– Игорь, значит «Я – Гор».

– А Пса – друга детства помнишь? Как его звали?

– Ден.

– Назови же всё вместе, – Рыжий застыл, глаз не сводит.

Встал Джей, шатаясь, с земли. К темени яблоко прикоснулось. О́дин затих на груди.

– Путь мой един. «Гор – Ден» зовётся. Что значит «Восхождение от человека к Богу».

Гром разразился средь ясного неба, молвил Ра в теле кошачьем последнее слово:

– На руках твоих О́дин, что Одиссей Единый. Вырасти его и отправь под видом странника. Снискал дабы он все нити незримого золота во всех мирах, утраченные людьми. Сам ступай. И странствия опиши. В тиши заверни истории в клубок из нитей шелковых – Любви. Верни ей память. А сам не спеши. Дыши. Мы ждем тебя Дома.

Кот развернулся и в два прыжка достиг порога аномальной зоны. В подземелье взглянул, да на зов обернулся:

– Игорь, а скоро ли?

Солнцеликий улыбнулся, да исчез в Тени.

Жил я в деревне с матерью. Дом у нее был да хозяйство свое большое. Можно сказать, зажиточное. Много кур, гусей, уток да скотины всяческой. Дел всегда – тьма. Утром ранним встаешь, ночью поздней ложишься. Помогал я ей всю ту ораву-то да содержать. Так и жили вдвоем.

И вот однажды повадились на деревню нашу нападать волки да лисы. Словно крысы тихо ночью во дворы проникают. Птицам головы отрубают, псам горло перегрызают. А тех, что с копытами, – ранят смертельно, и в лес. Всем хозяйствам, деревне и людям урон большой нанесен. Бандитам же – никакого. Да ладно, если бы то творили от голода, а не со зла. Но убитые все во дворах оставались, значится забавлялись хищники окаянные не для пищи.

Собрались семьи со всей деревни на совет. Оставаться и отражать нашествие, или спасаться бегством. Долго спорили, рассуждали, не достигли консенсуса.

– Раз такое дело, то ступайте вы трое к шаману местному. На обрыве у кладбища есть его земляная изба, на берлогу похожая. Возьмите с собою козла да петуха. Ему подарите и спросите, что делать.

Я да двое соседских сынов в путь собрались. Козла с петухом изъяли из тех, что остались в живых, и отправились по тропинке левой, да в округ деревни. Через поле ячменное к кладбищу. Козел брыкается – чует нечисть. Петух черный духом поник совсем. Мы же молчим. Тучи над нами сгущаются и разверзаются градом. Только ступили ноги близ ограды кладбищенской, вмиг все затихло. Показался и дом колдуна.

Входим. То не изба, не землянка, а словно берлога – юрта. Вся костями увешана, в прутьях осины, вяза да ясеня. Сильный смрад стоит от варев всяческих – из грибов и растений. Зверобоем с полынью увешан потолок пирамиды.

– Зачем пришли сюда? – раздался скрип не человечий, а словно рептилии из-под тени котла.

Вышел на свет… Серый скрюченный старичок – в пупок нам всем дышит, козлу упирается теменем в рог.

– Здравствуй, дядя, жрец земли да сторож мира иного. Мы к тебе на поклон с вопросом одним. Дары прими небольшие, но отменные, из тех, кто выжил – петух да козел. Вскрикнул пернатый. Да отвел Богу душу. Рогатый смотрит, да слушает.

– Эвона, как вас прижало. Сами пожаловали. Ну да давай сюда, – взял старик петуха, да без о́щипа и прицела бросил в варево целым.

– Беда у нас, дядя. Повадилась на деревню напасть нечистая – волки да лисы. Ночью из леса выходят, животных изводят не из голода, но для забавы. Уж третья волна прошла, почти никого не осталось. Не знаешь ли ты, что случилось? Почто́ терпим погибель? За какие грехи?

– То вопрос не один, – проскрипел колдун ртом беззубым да сплюнул в котел. – Не от храбрости все же втроем пришли. Ну, да выживший из вас —донесет до деревни правду. Слушайте сюда внимательно.

С братьями по несчастью мы переглянулись… Смекнули, что поход сей был для кого-то последний, да попрощались глазами. Старик сел на землю под корягами, как образами. Вещал.

– Жил в той деревне давно хозяин один. Жадный, жестокий был господин. Да еще и гроза всего рода бабьего, ибо глава. И служил ему с детства парень. Молва ходила, что барина – сын незаконный. Превращенный в раба сызмальства. Для удобства двора и скотины оставлен был при отце. И вот из центра приходит указ: всех рабов отпустить, землей наделить, да отныне оброк брать только трудом и деньгами. Парень обрадовался, что станет свободным. Но не тут-то было. Так привык хозяин над ним издеваться и пользовать, что какая там вольная! Лучше смерть! Пришел он ко мне, привел отару овец, заказал отраву… Да превратил раба в медведя! Стал сын его днем служить в человечьем обличье, ночью – на цепь. И реветь от того, что медведь. Не рассчитал хозяин, что сила-то оборотня, не как у раба смертного. А растет с каждым сном. Время шло. Тридцать лун-то на небо взошло, и набрался раб смелости: в тридцать первую он взревел, цепь сорвал да в лес умотал. Лет уж пятьдесят прошло. Так там он и есть.