Курение всегда считалось удовольствием. Конечно, Дарио вовсе не прочь был бы посидеть сейчас в шезлонге против Сариты Монтиель и, выпуская изо рта клубы дыма, ощущать во рту приятный вкус сигары. Может быть, на то и дана человеку жизнь, чтоб петь веселые песенки, танцевать да глазеть на быков в загоне. Это много приятней, чем сидеть на ящике из-под трески да любоваться на ноги Папаши, встречаться взглядом с его большими сверкающими глазами и без конца думать о легонькой, гладкой костяшке девять-девять, об этой окаянной девять-девять, которая, кажется, весит тонны, камнем навалилась на Дарио и никуда ему от нее не деться. Но сигара утешает, успокаивает. И Дарио чувствует себя молодцом, ведь он сам не ожидал, что сможет работать на рубке тростника так хорошо, а это очень важно — ты выдержал испытание, ты заслужил спокойный отдых, и, в сущности, какое значение имеет проклятая костяшка, мы всего лишь проводим время в невинной игре, изобретенной священниками много веков назад; доминус означает «господь наш», и домино — тихая, угодная богу игра. А бедняга Цветной вовсе не колдун, никого он не может сглазить, просто стоит позади да мается в ожидании очереди сесть на ящик.
Дарио стряхивает серый пепел и думает: чувствуют ли другие то же, что он? Знакомо им это состояние глубокого удовлетворения после тяжкого труда? Нет, Папаша, Цветной, Фигаро, Мавр, кажется, ничуть не взволнованы. Для них все гораздо проще — курят, играют, разговаривают, словно сидят у себя дома, в родном городке, а рядом бегают по двору дети да громко перекликаются женщины. Они спокойны, довольны и просто отдыхают. Меньше всего думают они о том, что приносят жертву. Подвиг не тяготит их. А ведь суть не только в том, что трудно целый день напролет размахивать мачете. Нет, трудно смириться, пойти вот так, по своей воле, на малое дело, на грубую работу, лишь бы быть полезным. И не ожидать другой награды, кроме этого чувства глубокого покоя, наполняющего сейчас душу Дарио.
— Ну а как вы думаете, он сдрейфит? — спрашивает Папаша.
— Кто, Фигаро? — весело откликается Цветной.
— Я-то? Да ни за что на свете, меня отсюда не выгонишь, черт побери! Разве что поджечь хвост, как моллюску, чтоб из ракушки вылез…
— Да не о тебе речь, братишка, ты, я знаю, парень крепкий, настоящий. Я про счетоводика. По-моему, он уже сдался и лапки кверху. Я как увижу такого… длинноногий, хлипкий… Все твердит, что он счетовод, да носится со своими хворями. Сдрейфил он! Это говорю я, Папаша, а я не раз видал, как люди с катушек сходят.
На языке Папаши «сходить с катушек» означает одновременно трусить и тосковать по дому. Человек разлучается с семьей, с женой, с детьми и вот начинает грустить по паралоновому матрасу, ему хочется лечь на брачное ложе, на широкую кровать, купленную в гарнитуре вместе с туалетным столиком и шкафом с раздвижными дверцами, а перед сном закурить сигару и сбрасывать пепел в пепельницу, подаренную на память сослуживцами к Новому году. Между тем человек понимает, что завтра утром кофе в постель не подадут, напротив того — явится Арсенио со своим свистком и будет трясти гамак и кричать: «Вставай! Вставай!» Такое тянется уже много дней, впереди еще много месяцев, вдали от Гаваны, от дома, от всего родного, привычного… Вот тут-то кое-кто сходит с катушек и начинает отыскивать приличный предлог, чтобы удрать, смыться. В то же время признаться, что ты скис, не хочется, стыдно, ведь другие-то держатся и останутся на сафре до конца, даже если грянут на них все громы небесные, вот человек и пытается кое-как сохранять достоинство: вдруг, например, выясняется, что у него ребенок заболел или самому нужна срочная операция, а то еще — мама скончалась, папа, тетя, мало ли кто, у всякого может в один прекрасный день умереть тетя либо дядя. Это — страшная болезнь, когда человек сходит с катушек. С ней трудней справиться, чем с самой что ни на есть тяжелой работой на плантациях. Начинается такая болезнь исподволь, развивается постепенно, человек становится вялым, слабым, подозрительным, часто раздражается. Потом ему приходит в голову, что хватит, дескать, он уже достаточно потрудился, вот некоторые сидят спокойненько у себя дома и палец о палец не ударят, а мы здесь гнем спину да лапу сосем; вдобавок жена одна осталась и, уж конечно, найдет себе какого-нибудь типа, воспользуется случаем, как говорится — с глаз долой, из сердца вон; остались в городе и такие, что воображают себя незаменимыми, а сами нажимают на все кнопки, чтоб их не мобилизовали; сидят там, прохлаждаются да рассуждают об этике, эстетике и кибернетике, о борзых да спаниелях или о том, сколько ангелов умещается на кончике иголки. И не замечает человек, что сам-то он чересчур уж себя жалеет, преувеличивает трудности, раскис — словом, сошел с катушек.
И вот, говорят, Пако тоже сошел с катушек. Таких тут немало, многие не выдерживают жары, тяжелой работы, недоедания и сдаются. В один прекрасный день они поворачивают оглобли — начинают под градом острот и насмешек увязывать свои вещички. После всего, что Дарио пережил в этот день, он понял — Папаша прав, счетоводик, как его прозвали, и в самом деле скоро сбежит. Хватает же совести рассуждать, какая революция хорошая, да какой империализм плохой, да объективные условия и всякое такое… Выучился в школе политического образования, а как дошло до дела — все забыл; стукнул три раза мачете, волдыри у него вздулись на ладони, вот тебе и объективные условия! И так эти объективные в силу вошли, что совсем забили все субъективные, затоптали их начисто.
— Сдрейфил счетоводик! Пять и один, вот я и открыл кон, — говорит Фигаро.
— Как есть сдрейфил! — подтверждает Папаша. — А я пустышку поставлю! Не больно ты проворен, братишка, вон восьмерка-то на столе.
— У тебя, Папаша, родственники в деревне есть? Ну так ты отпиши им: дескать, Фигаро меня обыграл.
Цветной стоит под фонарем и, потеряв всякую надежду вступить в игру, прикрывает свои хитрые глазки…
И вот Дарио оказался свидетелем небывалого потопа. Он обрушился на побережье Карибского моря, на Антильские острова и на наш остров, который стал центром циклона. Ураган пролетел над Кубой, и в один миг разрушил, стер с лица земли все, что было на его пути. Целые деревни исчезли под водой, сотни людей погибли. Такого наводнения еще не бывало, потому что дожди у нас идут обычно в мае, июне, июле и августе, в жаркие дни, когда земля нагрета сильнее, гораздо сильнее, чем вода в море. Приближение зимы сопровождается холодными северными ветрами, несущими массы сухого холодного воздуха с континента, они сталкиваются с потоками теплого, влажного воздуха с экватора, и тогда выпадают дожди, орошая иссохшую, жаждущую землю, а по склонам Сьерра-Маэстры, Эскамбрая и Кордильер де Лос-Органос стекают десятки и сотни бурных ручьев и рек. Циклон поднимает влажный воздух, охлаждает его и наконец извергает безжалостные потоки на горы и долины, на рыжую и черную землю, затопляя пляжи, образуя болота, грязные озера с коварными водоворотами, с тучами москитов над ними, полные лягушек и ящериц, которые родятся и умирают тут же, в этом дьявольском вихре. Ураган — «хуракан» на языке индейцев — тайфун, пронесшийся над морями Китая и Вест-Индии, вырвавшийся из недр земли водяной смерч, феномен, рожденный ветрами, водами, громом и молнией. Словно разъяренная ведьма поднялась из земных недр, мечется, обезумев, среди островов, валит пальмы, срывает крыши, сметает изгороди, сараи, животных и людей, А из моря встает владычица вод, повелительница рыб. Она обрушивает на острова ливни и штормы, она хочет смыть их, взять себе, всесильная хозяйка подводного царства, свирепая мать земли; она является в сентябре или в октябре, всегда неожиданно, и требует жертв. За ней прилетает царица ветров, южных, северных и западных. С диким воем протягивают ветры руки к трепещущим горам и долинам, водят бешеные хороводы в тростниках, тучами взметают песок и, выбрав жертву, кружат над ней в слепой злобе, пока не оторвут от земли и не швырнут в океан; ветры срывают мосты, опрокидывают поезда, кромсают корчащуюся от боли землю. Царица ветров прилетает всегда внезапно в эти благословенные широты с теплым тропическим климатом, с джунглями, где нет ни тигров, ни ядовитых змей, где, кажется, все создано для того, чтоб наслаждаться солнцем и счастьем среди вечно цветущей природы, срывать с деревьев бананы и ананасы, вдыхать чистый, прозрачный воздух. Но царица ветров не знает жалости, она беспощадно терзает остров — этот клочок земли, вытянутый, похожий на дремлющего крокодила. Ветры коварны и жестоки: сначала появляются на небе топкие перистые облака, такие кроткие на вид, гонимые легким обманчивым бризом; царица ветров тайно готовит свое войско к бою, незаметно собирает тучи, ветер все крепчает и наконец обрушивается на остров злобными порывами и потоками дождя. Потом враг словно отступает. Воцаряется тишина, и в этой тишине снова приближается смерч — холодным взором глядит царица ветров на опустошенную землю, любуется делами рук своих и опять посылает ураганные ветры, но теперь уже в противоположную сторону. И снова яростные ливни затопляют остров и исчезают потом в беспредельных просторах океана, будто скрываясь от кары за содеянное. Не раз и не два разоряла царица ветров нашу несчастную землю: это было и в прошлом веке, и в тысяча девятьсот двадцать шестом году, и в сорок четвертом; чуть ли не каждый год море смывало и заливало паши жилища, и снова и снова жители острова — негры, мулаты и белые — строили дома, возводили города, бросали вызов царице ветров.
