Владлена толк понимала: плохонького да хлипенького до тела своего не допускала. Хотя и говорила ей Ривка-соседка: «Ты, Владка, не всякий раз на лицо да на хозяйство смотри. Хоть иногда послушай, что да как мужчина говорит. Голова-то – она для жизни полезней, чем кулаки пудовые да глотка лужёная». Владлена Ривку, конечно, уважала и нередко прислушивалась к её советам. Но в этих вопросах – уж извините! Ривке хорошо разглагольствовать: вон ей какой муж достался, всё при нём – и красивый, и сильный, и, что особенно ценно, молчун, каких свет не видывал. На Ривку свою молится и молчит, она, бывало, только бровью поведёт, а он уж подорвался с места – любую прихоть исполнит. Где ж таких, как Мойша, сыскать? Разве что среди евреев: говорят, у них принято женщину почитать, вон даже родство по матери ведут. Владлене, конечно, такой подход был невдомёк, вроде как не по правилам – всё же мужик в доме хозяин, не баба. Но женское сердце откликалось, и иной раз в мечтах своих представляла она себе этакого сладкого, губастого, с тёмным волооким взглядом и ласкового – такого ласкового, что, как представит Владлена, аж застонет – так невмоготу сделается! А что нос горбатый и висит, как слива, над верхней губой, так от этого ещё слаще: Владлена даже глаза зажмуривала, чтобы видение удержать.

И до того, видать, домечталась, что Господь распознал её желания и организовал ей встречу с Семёном-красавцем. И всё при нём, как представляла: и кудри, и глаза, и губы пухлые, ну и нос в придачу. А уж в любовных утехах какой нежный да трепетный! И на слова не скупится, и на подарки. Но другой раз, если к тому расположение у обоих будет, и силу проявить может – жёсткую, мужскую, даже бешеную. Повалит её в исступлении на кровать и возьмёт насильно. А ей только того и надо. В общем, счастье ей привалило, по-другому не скажешь.

А что Сёмушка её женат, так это кому что на роду написано. Ему вот было написано жениться на своей крови. Какие тут могут быть претензии? Она ведь и сама не без греха, а чтобы нос от удачи, выпавшей ей, воротить – она ж не дура безмозглая. Тем более что в другой раз Боженька и разозлиться может за такую неблагодарность. Так что пользуйся, баба, да радуйся. Сколько твоего веку тебе ещё осталось?

Владлена как подумает, что Семёна в тот день могло мимо неё пронести, так вся холодным потом обольётся и крестится, если наедине с собой окажется, а потом Господа благодарит и опять крестится: «Спасибо тебе, Боже! За хлеб наш насущный, за радость дарёную!» Бестолково молится, неумело, но зато искренне. А так, чтобы по всем правилам – где ж научишься, коль времена нынче такие? Хорошо ещё, Бога не забыли вовсе. Вот и Сёмушка её с Богом тоже в ладах. Правда, со своим. Но какая разница. Откуда она знает? А он ей сам как-то сказал, что по субботам у них близких встреч не будет, потому как это грех. Владлена сразу всё поняла: про субботу она всё и так знала, на соседей своих насмотрелась, да хоть на тех же Ривку с Мойшей. Да и кто ж на Украине про субботу не знал: столько лет-веков бок о бок с евреями тёрлись. В общем, кому что на роду написано…

Да и какая разница: им и без субботы приключений хватало. Семён по городу передвигался куда хотел и когда хотел – работа такая: быть всегда начеку и контру всякую вылавливать, врагов народа разоблачать. Они ведь с ним так и познакомились. Владлена тогда в столовой посудомойкой работала. И вот в один ясный зимний день к ним нагрянули товарищи чекисты – и сразу в кабинет к директрисе. Потом только крик из-за закрытой двери был слышен – слов не различить, но понятно, что угрозы и грубости всякие. Голос мужской, зычный. Столовую, ясное дело, прикрыли, немногих посетителей, которые на тот момент оказались, повыгоняли. На выходе поставили двух молодцев – никого не выпускать и не впускать.

Работники от нечего делать у директорского кабинета собрались. Владлена стала к мужскому голосу за дверью прислушиваться. И он ей понравился: зычный такой, напористый. Грозный и в то же время мягкий голос. Тот, кто этим голосом управлял, представлялся Владлене прямо артистом. Вот только что громыхал на всю ивановскую, а вот притих, на громкий шёпот перешёл. И вдруг вкрадчивым таким стал, завораживающим. Владлена, не вникая в слова – всё равно не различить, – ощутила себя словно в театре, в котором была всего один раз в жизни, оттого, может, и запомнила навсегда. Сам сюжет она пересказать бы не смогла, но главных героев описывала так, что случайные её слушатели прямо-таки проникались историей двух влюблённых, когда один, который чёрный, мужчина из-за ревности придушил свою белокурую избранницу. А если кто из слушателей замечал Владлене, что какие ж это влюблённые, коли мужик бабу придушил, то она, ничуть не смущаясь, одёргивала такого умника: «Много ты понимаешь! Настоящая любовь, она такая и есть – страстная до смертоубийства!»

…Дверь директорского кабинета распахнулась, и на пороге появился невысокий, но статный мужичок – волосы кудрявые, чёрные как смоль, и глаза будто уголья горят из-под насупленных бровей. Тогда выпал редкий для зимнего Киева морозный день и притом солнечный, такой яркий, что просторный кабинет был просто залит золотым светом, вливающимся через огромное, в полстены, окно. И потому смуглый красавец возник в дверном проёме будто в золотом плаще и шлеме, как архангел. Казалось, ещё мгновение – и он поднимет над головой огненный меч. А чекист на самом деле схватился правой рукой за кобуру. Владлена невольно вскрикнула: до того ясно представилась ей картина высшего чуда из давно забытых детских воспоминаний, когда грамотный её дед читал копошащейся в хате мелюзге Библию, будто сказку.

Мужичок в дверях не вздрогнув посмотрел прямо в глаза Владлене и снисходительно усмехнулся, хорошо понимая, какое впечатление он, старший лейтенант госбезопасности Семён Милькин, производит на граждан, а в особенности на гражданок. Всё в нём было под стать времени и обстоятельствам: внешность, форма и удачливость. Ещё какая! Сёма как вырвался из черты оседлости в Киев на волне революции, так сразу и пошёл в правильном направлении. Сначала типография. Потом рабфак, а там вступил в комсомол и по призыву – в ЧК. Была только одна загвоздочка – фамилия уж больно дурашливая. Даже Сонька-жена поначалу умилялась, гладила по жёстким кудрям и сюсюкала: «Милочка ты мой ненаглядный!»

Какой он ей, к чёрту, «милочка», когда он что ни на есть чекист, настоящий, с рождения! Он ведь как попал в органы, так сразу это понял. Брался за любое дело, даже самое что ни на есть неприятное. И морду, если требовалось, вражине мог любому разукрасить так, что мама родная не узнает. У него не забалуешь! Он никому никаких скидок не давал, не даёт и – клянётся! – не даст. За примерами далеко ходить не надо: та же Сонькина сестра Гинда – что ни говори, а родня, к тому же именно она сосватала за него Соньку. Но кто посмеет сказать, что Семён Милькин попустительствует родне? Зря он, что ли, раз за разом к Геньке с обыском наведывается: и её воспитывает, от худшего удерживает, и государству польза, а главное – в конторе видят, что для него долг перед Родиной и партией превыше всех родственных связей. Да что там сестра жены! Будь то хоть отец с матерью… Правда, они – может, и к лучшему – давным-давно, ещё до великих перемен, этот мир покинули.

Сёмке едва шестнадцать стукнуло, когда попала их семья под раздачу – погром. Родителей избили до бесчувствия, сестёр двоих – девок на выданье – снасильничали, а потом всех с хатой вместе сожгли…

А Сёмка в живых остался: любовь спасла. Он тогда, несмотря на своё малолетство, повадился к бобылихе вдовой – двадцатилетней Матрёне – захаживать. Она сама рано замуж была выдана или продана, чуть не с семнадцати годков. Муж ейный был знатный пьяница, шикер[22], притом довольно старый – к полста, не меньше. Откуда он в еврейском поселении появился, никто не помнил. Но в один прекрасный день у шинка с утра раннего был обнаружен спящий мужик в рванье, с колтуном вместо бороды, проспиртованный настолько, что перебивал запах из самого питейного заведения. Благо на ту пору июль стоял, жаркий да ласковый, как положено на Украине. Люди вокруг оказались добрые: пожалели, приютили, отмыли. Между тем мужичок оказался небестолковый – с руками золотыми. И не только плотничать умел. Рассказывали, даже машинку «Зингер» местечковому портному отремонтировал так, что она стала шить лучше новой, а за работу взял всего ничего – как положено – штоф самогонки. Да и тот не сам опорожнил: собрал в округе самых известных собутыльников – и среди евреев любителей выпить хватало – и оприходовали они штоф всем кагалом. После того случая плотника в местечке ещё больше зауважали и любовно прозвали «шикер Кулибин».