Впрочем, на Ганса Мила бросила лишь мимолетный взгляд, зато я удостоился длинного рукопожатия и даже какой-то фривольной щекотки ладони шаловливыми женскими пальчиками.

– Михаил,– сказал я и только потом вспомнил, что мне велела говорить Николь.

– Ганс,– сообщил Ганс.

Николь с преувеличенной экспрессией всплеснула голыми руками.

– Ах, мальчики, вы же совсем забыли, что вы тут инкогнито. Ну да ладно, Милу я предупредила – она никому не скажет. Верно, милочка?

Милочка в ответ растянула губы в дьявольской улыбке, и я поразился, какой у нее огромный рот – ей-богу, до ушей, не меньше. Еще очень поразила ее худоба – какая-то нездоровая, на мой взгляд.

Фигура Милы Ганса интересовала мало – он неотрывно смотрел на ее рот, и я легко догадался, о чем он теперь думал.

Мила скромно присела на самый краешек стула – ближайший, что стоял возле меня, и Николь пришлось обходить стол, чтобы все-таки сесть со мной рядом, правда, с другой стороны.

Ганс неожиданно для всех проявил галантность. Он сам, без понуканий сходил в кабинет за водкой и стаканами, и мы успели выпить по разу, когда в дверях показался официант с маленькой папкой в руках и тут же удалился, оставив папочку на столе.

Николь наступила мне на ногу и для верности еще двинула локтем в бок, после чего я послушно пошел за ней в кабинет.

– Сто сорок тысяч пятьсот,– прочитала Николь счет с нескрываемым возмущением.– Они вообще тут охренели, что ли? Ну, положим, двадцатник мы еще могли нажрать, но чтоб сто сорок?! Фраер питерский, это все твои омары, чтоб тебя ими неделю пучило!

Я пожал плечами.

– Когда еще я в этой жизни омаров бы пожрал?

Потом подумал и, строго нахмурившись, спросил:

– Ну ладно, хочешь, мы завалим халдея, когда он вернется за деньгами? Труп спрячем под кофейным столиком на балконе.

– Пошел ты,– вяло ругнулась Николь, ковыряясь в сумочке.

Потом она подняла кудрявую голову и уставилась на меня.

– Хотя, это идея… Вот что, дружок. А давай-ка разыграем с тобой сейчас сценку. Сценка называется «олигарха душит жаба». Ну-ка, покажи, как тебя душит жаба.

Я ухмыльнулся и показал ей средний палец.

– Нет, не так,– поправила она.– Лицо должно быть серьезным и озабоченным. Типа, опять кризис на Лондонской фондовой бирже, а вы тут со своими вздорными счетами.

Я задумался, примеряя на своей физиономии разные маски, но Николь, заинтересованно поглазев на меня с минуту, потом разочарованно отмахнулась.

– Неубедительно. Вот поэтому ты и не олигарх… Ладно, проехали, платим наличными.

Она достала уже изрядно потрепанную «котлету» тысячных купюр и начала быстро отсчитывать их из пачки, бросая вокруг себя короткие тревожные взгляды.

Я догадался, что ее нервирует, и как можно более небрежно заметил:

– Можешь отдать мне те деньги, что у тебя приготовлены для халдеев. Я картинки не испорчу, не переживай. Зато все будет по-взрослому – типа, мужик платит за своих баб и прочий приблудный люд.

Николь криво усмехнулась:

– Ага-ага. А ты с этими денежками сдриснешь через ближайший туалет, так? Тьфу, ну вот, со счета сбилась с тобой, жуликом.

Меня вдруг страшно возмутило это недоверие. Я поглубже вдохнул ее сладко-тревожный запах и возмутился еще больше:

– Ты что несешь, глупая женщина! Куда это я сдрисну? А главное, зачем?!

Я сам не заметил, как схватил ее за талию, прижал к своей груди что есть силы, и, только когда она забилась в моих руках, как мышь в капкане, я осознал, что делаю, и отпустил ее.

Николь первым делом поправила прическу, потом собрала разбросанные вокруг нас деньги и только потом сложила их все в кучу на столе передо мной.

– Хорошо, держи. Попробуем сыграть в честность. Ну-ка, покажи мне, какой ты честный.

Я ухмыльнулся и снова показал ей средний палец.

В этом кабаке мы не задержались больше двух часов – Николь заявила, что нас ждут не дождутся в каком-то «Дятле», где, собственно, и состоится наш первый реальный выход в свет.

Николь откровенно волновалась, и ее волнение неожиданно стало передаваться Гансу – тот теперь сопел чаще обычного, а уж бдительно обозревал окрестности, играя в охранника, и вовсе каждую минуту.

Милу мы оставили в кабинете: когда я расплатился, Николь сама предложила ей «досидеть с друзьями за нас этот стол», и, не успели мы спуститься по лестнице на один пролет, как наверх с дробным топотом пронеслась ватага стройных девушек с голодными глазами. Некоторые, пробегая рядом со мной, успевали томно улыбнуться и даже слегка задеть меня своими бедрами или грудью, но потом все равно вприпрыжку неслись наверх, несмотря на каблуки и тесные платья.

В холле все еще дежурил тот самый седой швейцар, но на этот раз он отработал свою сотню баксов по полной программе – просеменил рядом, распахнул наружные двери, прикрыл меня зонтиком от несуществующего дождя и довел до уже раскрытых дверей нашего лимузина.

Я с легким сердцем дал ему тысячную купюру, про себя заметив, что стал привыкать к подобным тратам, хотя еще пару дней назад искренне назвал бы подобную выходку идиотской.

Швейцар благодарно кивнул и, прикрывая за мной дверь, шепнул себе в усы, но так, чтоб я услышал:

– Столичный УБОП ищет беглых солдатиков. А работают менты вместе с военной комендатурой.

Я вытаращил глаза на швейцара, а он уже через опущенное окно спокойно показал взглядом на черный бумер, припаркованный неподалеку.

Я открыл рот, чтобы задать очевидный вопрос, но швейцар тут же молодцевато отдал мне честь и пошел назад, к парадному входу.

Мы медленно тронулись с места, и я обернулся посмотреть, что там делает бумер.

– Миш, ты чего дергаешься? – спросила Николь, тоже бросая тревожный взгляд назад.

Я очень не хотел ее разочаровывать и потому просто отмахнулся, но она пересела из середины салона ко мне на заднее сиденье и потребовала:

– Говори. Я видела, швейцар тебе что-то сказал.

Я потянул время, поправляя парик, но потом понуро признал:

– Швейцар сказал, что менты нас ищут. И комендатура.

– Он тебя раскусил?! – взвилась Николь и схватила меня за грудки.– Ты что-то сказал ему, кретин? Как он тебя раскусил?

Я пожал плечами и снова повернулся назад.

Черный бумер уже вырулил со стоянки и ехал за нами.

Ганс наконец снял свои идиотские темные очки и тоже посмотрел в заднее стекло.

– «Хвост», что ли? – спросил он так легко и непринужденно, словно всю жизнь только и делал, что уходил от «наружки».

Заигрался человек в охранника, уже не унять – только пристрелить.

Николь устала смотреть назад и отвернулась, спрятав лицо в ладонях.

– Мля, столько денег впустую, столько времени! И все из-за вашей тупости! – донеслось до меня.

– А чего случилось-то? – снова обозрел окрестности Ганс.

– Твой приятель прокололся. Менты за нами едут,– сообщила сквозь всхлипы Николь.

– А зачем ментам за нами ездить? – удивился Ганс.– Если б мы им нужны были, они бы нас на выходе повязали.

– Им, наверное, третий нужен,– предположил я, но, увидев непонимающие физиономии, начал объяснять все сначала – с заметки в газете про солдат-насильников.

Николь слушала меня с нарастающим вниманием, даже слезы не вытерла, а потом вдруг спросила:

– А это не вы? По повадкам так точно подпадаете.

– Ты что, женщина,– возмутился Ганс.– Михась же русским языком тебе сказал: то ж танкисты были, из-под Кубинки. А мы – мотострелки! С Балашихи. Разницу надо понимать!

– Танкисты, мотострелки… Члены у всех одинаковые,– огрызнулась Николь, доставая пудреницу.

– Э, не скажи! Вот, к примеру, у нас в Саратове мужики на членах ведра носили на спор,– с воодушевлением начал было рассказывать Ганс.

– Ага, саратовские мужики настолько суровые, что вытирают задницу наждачной бумагой,– ухмыльнулась сквозь слезы Николь, припудривая носик.

– А саратовская порнуха настолько суровая, что ее запретили в Германии,– добавил я.