– Поторапливайтесь, Вожеланд. Мы отчаливаем.

Пуссен, поклонившись, уходит.

В ту секунду, когда капитан поворачивается, чтобы вернуться в каюту, и за миг до того, как толпа моряков начнёт разбредаться, что-то ударяется о палубу с металлическим, похожим на выстрел стуком.

Гардель застывает.

Что-то выскользнуло из куртки паренька там, наверху, спикировало вертикально вниз в полной тишине и разбилось у ног собравшихся.

Высокий матрос подбежал взглянуть.

Вожеланд подходит к леерам. И кричит ему:

– Что там такое?

Молчание.

– Это часы капитана!

Лицо Гарделя, вполоборота к корме, каменеет.

– Что он сказал? – спрашивает он.

– Это ваши часы, капитан.

Но матрос поправляет:

– Были ваши часы!

То, что он держит в руке, действительно напоминает уже не часы, а скорее круглую шкатулку для пилюль, набитую осколками и металлическим ломом.

Гардель спускается к нему по лестнице, приставленной к перилам юта. Он вырывает из рук матроса часы и вглядывается в гравировку. Да, это они. Золотые часы, которые он купил почти четверть века назад, после своего первого плавания к берегам Гвинеи. И с которыми никогда не расставался. На крышке видны его инициалы, три крупные английские литеры.

Лазарь Бартоломей Гардель семнадцать раз ходил через Атлантику по знаменитому треугольнику, перевёз тысячи рабов, тонны товаров. В этом ремесле он главный долгожитель. Часы пережили шторма, мятежи, пиратские набеги, грабежи, войны, портовых воров из Нанта, Кингстона и Бристоля, и вот болтающийся на крючке тринадцатилетний сосунок разбил их на столько кусочков, сколько островков рассыпано в Карибском море.

Гардель закрыл глаза, он даже не взглянул на Жозефа. Он сжимает в кулаке то, что осталось от часов. Весь экипаж наблюдает за происходящим: так смотрят на пожар, когда тушить его уже слишком поздно.

Тогда, будто этого мало, из кармана Жозефа падает второй предмет. Он легче, так что летит медленнее, кружась в воздухе. И едва не задевает висящую над палубой шлюпку. Все с тревогой следят за ним, словно в замедленной съёмке, – все, кроме Гарделя, который открывает глаза, лишь когда предмет ударяется о палубу у самых его ног. Бархатный мешочек раскрывается, и множество сверкающих камушков катится по доскам.

На этот раз над толпой поднимается лёгкий шум. Одно-единственное слово облетает моряков. Кто произнёс его первым, неизвестно, однако оно из тех слов, услышав которое, невозможно удержаться, чтобы не повторить его, и все эти люди, никогда не владевшие ничем, кроме гамака, ножа да тиковых портков, произносят его обстоятельно, будто на короткий миг тоже чувствуют себя хозяевами: «Бриллианты».

Да, похоже, что по доскам палубы перед Гарделем рассыпались бриллианты.

С каждым повторённым словом моряки подходят на шаг ближе к мешочку и сверкающим камешкам-брызгам.

Гардель бросается на пол. Он начинает собирать своё сокровище. Экипаж отступает. Никто ещё не видел Лазаря Бартоломея Гарделя в такой позе. Стоя на четвереньках, уткнувшись носом в палубу, он собирает разбросанные камни, один за другим. Видны только седой пучок смятых на затылке волос и полы камзола, подметающие доски. Он всё пересчитывает своё богатство в бархатном мешочке. И наконец встаёт, красный и потный. Он бормочет:

– Это моё. Он взял их у меня, но они мои.

Тут Гардель замечает устремлённые на него взгляды. Что-то в его моряках изменилось. Он чувствует, как там, где раньше был лишь страх, рождаются отвращение и зависть.

Сам не свой, Гардель приказывает:

– Подготовить судно, мы отчаливаем.

Подходит Вожеланд.

– Мы не отдаём мальчишку полиции?

– Нет. Заприте его на корме.

– Мы берём его с собой? Я думал, вы собирались никогда больше не брать юнгу на борт, – говорит Вожеланд, пока остальные наконец расходятся.

Гардель отвечает не сразу. Он стискивает зубы.

Действительно, он уже давно не нанимает на корабль детей. Но не из этических соображений и не из милосердия. Просто он заметил, что на подходе к Африке юнги заболевают и больше ни на что не годятся. Притом мальцы эти чудовищно живучие, они не умирают. А потому дорого обходятся в пересчёте на пресную воду и гороховый суп. Старые матросы, когда схватят лихорадку, по крайней мере мрут поскорее, чтобы не доставлять хлопот.

– Так что, капитан? Вы его оставите?

– Кто вам сказал, что я его оставлю? Я только велел запереть его под моей каютой. Поторапливайтесь, Вожеланд, пора сниматься с якоря.

Он поднимает взгляд на вдруг пробежавшие по небу облачка.

– И это не я приказываю – это ветер.

Если смотреть сзади, своим балкончиком и фонарём «Нежная Амелия» напоминает не корабль, а скорее постоялый двор на воде. Это её корма. Вся она светлая и изысканная. Высокие окна капитанской каюты, деревянные буквы названия судна, выкрашенные красным. Между окон с крестовинами вырезаны ложные колонны. Так и ищешь глазами горшочки с настурциями и геранями или развешенное на балконе бельё.

Но прямо под теми покоями замечаешь два других окошка с закрытыми ставнями. В каждом ставне вырезано по дырке с игральную карту: это отдушины в мрачной комнатушке прямо под капитанским полом. Однако из-за августовского зноя ни глотка свежего воздуха через них не залетает. Всё равно что в мышиную норку из печи булочника. Но в то утро Жозеф, запертый на два замка, по крайней мере может прижаться к ним ухом или глазом, чтобы понять, что творится на борту.

Его бросили сюда. Отобрав куртку, жилет и рубашку. Он прислоняется голым плечом к решётке окна и слушает гул судна.

Поначалу доносятся крики чинящих мачту матросов, стук мушкелей, шум от загружаемых бочек с водой, тюков тканей, свежих припасов. Сквозь щели в досках Жозеф чувствует запах скверного табака, только что купленного мешками на бразильских судах, идущих через Лиссабон. Он представляет, как наверху идут последние приготовления, как марсовые кричат от натуги, взобравшись на мачты и реи и ставя паруса. Как скрипят блоки, когда поднимают за кормой маленькую шлюпку. Жозеф даже видел, как её тень скользнула по ставням. Теперь, должно быть, намокшее днище покачивается над фонарём и с него капает вода.

Наконец раздаются два слова. Те, с которых всё начинается:

– Отдать швартовы!

Тут Жозеф чувствует, как корабль трогается с места. Как он медленно отходит от пристани. Он прижался глазом к дырке, чтобы видеть, как удаляется берег. Жозеф замечает толпы рыбацких судов, снующих в устье реки, потом вода темнеет и синеет разом: океан! Он смог протиснуть в дырку ладонь и поймать чуть-чуть брызг. И только тогда – убедившись, что он в пути, слизнув с пальцев морскую соль, – он наконец спокойно ложится на пол и засыпает.

– Ну? И что мы с тобой будем делать?

Ставни распахнуты. Капитан Гардель сидит перед ним на сундуке. Он смотрит на только разлепившего глаза мальчишку.

– А? Что теперь с тобой делать? – повторяет Гардель, смакуя слова.

Жозеф приходит в себя. Он не понимает, долго ли спал, но точно знает, что всё решится в ближайшие секунды.

– Где моя куртка? – спрашивает он сонно. – Куда вы положили мои вещи?

Гардель улыбается:

– Они тебе больше не понадобятся.

– Почему? Куда мы направляемся?

Улыбка капитана даёт трещину. Гардель не привык, что его не боятся. Это ему странно. Малыш ещё не знает, что его ждёт.

– Не повезло тебе… – говорит капитан. – Нынче ночью ты вошёл не в ту каюту.

– Семнадцать бриллиантов и золотые часы. По-моему, каюта была что надо. Грех жаловаться. В других, кроме обкусанных трубок, ничего не найдёшь.

Не будь на окнах решётки, Гардель уже выкинул бы его за борт. Однако он решил дождаться морей потеплее, чтобы закатить акулам пир.

– Дайте мою синюю куртку, – бормочет Жозеф, как капризный ребёнок.

– Забудь о ней. С твоим блошиным ростом она никому на борту не налезет. Будут пушку ей забивать. Ты плавать умеешь?