Пока человек говорил, Анатолий успел хорошенько его рассмотреть. Молодой, вроде ещё и тридцати нет, сложен хорошо, хотя и не очень высок, но строен, чистое лицо, которое вовсе не портили усы, без которых, кажется, мужчины в этой стране себя полноценными не ощущают. Русский язык почти безупречен, лишь ударение, в котором он изредка ошибался, выдавало в нём иностранца.
Наступило какое-то неловкое молчание. Анатолий по привычке погрузился в свои мысли. Мешать ему никто не решился, все глазели по сторонам, а турок, по-прежнему сидевший за столом в своём кресле, с неменьшим любопытством наблюдал за ними.
Наконец, очнувшись от дум, Анатолий спросил:
– А вы тот самый Эдик и есть? Константин о вас рассказывал.
– Зовут меня Эрдоган. Эдиком я только вам, русским, представляюсь. Да, это я и есть. Я в Советском Союзе много лет проработал, – усмехнулся он, – учительницы хорошие мне постоянно попадались. Вначале я с ними только о любви говорил, потом на другие темы выучился балакать. – И он весело рассмеялся. – Так вот и получилось. Ну а затем начальство поняло, что нечего деньги на профессиональных переводчиков тратить, и меня в дирекцию перевели. Я не стал возражать: зарплата выросла, страну вашу из края в край всю объездил, вы столько увидеть не сможете, сколько я повидал. Очень мне повезло.
Он отпил пару глотков чаю, поданного в изогнутых стаканчиках всё тем же мальчиком, что демонстрировал Анатолию меховые изделия, и продолжил:
– Язык ваш на болгарский не так уж и похож, как все думают, вовсе нет. Эта похожесть, скорее, говорить мешает. А вот то, что азбука у нас с вами одна, – это здорово. Читать я научился даже быстрее, чем говорить, это дело я очень люблю. Вот и сейчас «Жизнь Клима Самгина» Максима Горького дочитываю.
Пока Эрдоган рассказывал, Анатолий любовался стаканчиком с чаем, который держал в руках. «Да это же армуды, такие же, как привезли мне в прошлом году друзья из Казахстана», – мелькнуло в голове. Как ему объясняли в среднеазиатских республиках, такая форма стаканчика наиболее приспособлена для чайной церемонии. Целая теория подводилась там под это утверждение. Возможно, она соответствует истине, ведь здесь пьют точно из таких же стаканов.
Анатолий спохватился и, чтобы продолжить разговор, спросил:
– Ну и как вам этот роман? Он же очень большой и достаточно сложный для понимания. – Анатолий сам очень любил Алексея Максимовича (иначе он его не называл даже, выдуманную писателем фамилию не очень-то жаловал), а роман этот перечитал совсем недавно, помнил его очень хорошо и готов был поговорить на эту тему, да Илья вмешался:
– Толь, на досуге с Эдиком достоинства и недостатки классика обсуждать будете. У нас дело, а ты, как всегда, в литературу ударился. Хозяина-то как кличут?
– Абдуллатиф.
– Действительно, Костя нам что-то такое говорил, – потёр голову Илья.
Услышав своё имя, турок встал из-за стола и подошёл к ним.
– Абдулла, значит, по-нашему, – поставил точку Илья. Он решил взять бразды правления в свои руки. Невольно оказавшись в роли ведомого, он как-то даже сник, а тут сразу же оживился и начал вовсю распоряжаться. – Абдулла, ты условия сделки нам объясни, чтоб из первых рук было, а не через дупло, – кивнул он на стоявшего в сторонке Костю.
Эдик всё добросовестно перевёл, но только Абдуллатиф разразился речью, как в магазин зашёл тоже молодой, высокий, черноволосый, с непременными усиками мужчина:
– О, я вижу, к нам гости пожаловали.
Русский язык у него был не так хорош, как у Эдика, но все его довольно легко поняли.
– Разрешите вам представить господина Ибрагима, партнёра хозяина, – с какой-то слегка заметной иронией в голосе, понятной лишь тем, кто говорит на русском языке с рождения, произнёс Эдик.
«Нет, он не просто может говорить по-русски, такое знание нашего великого и могучего не многим даётся. И вот человек, всего этого достигший, подвизается в качестве продавца в какой-то захудалой лавке, – покрутил головой Анатолий. – Ну, может, я это уж чересчур сказал. Магазин-то замечательный, правда, сравнить не с чем. В других-то мы ещё не бывали. Может, и получше найдутся. – И Анатолий вновь крутанул головой. – Это просто гримаса какая-то капиталистическая. Вот где всё это проявляется». Мысли Анатолия привычно метались. У него была привычка перескакивать с одной темы на другую настолько стремительно, что потом сам начинал путаться и вынужденно сбавлял обороты: надо же было разобраться во всём, что сам напридумал.
Абдуллатиф начал говорить снова; не торопясь, он плёл фразу за фразой. Казалось, где-то неслышно играл музыкальный инструмент, который ему аккомпанировал. Мелодия постоянно пробивалась в его довольно-таки длинной речи. Все так заслушались, что даже вздрогнули, когда он вдруг неожиданно замолчал.
«Прям песню пел», – подумал Анатолий.
Эдик начал переводить, и всё романтическое настроение, возникшее у слушателей, мгновенно испарилось. Оказалось, что никому он не признавался в любви, как это им привиделось, а говорил о самым прозаических вещах, просто турецкий, мелодичный, как и все восточные языки, произвёл такое чарующее впечатление.
Суть была вот в чём: сейчас все пойдут в гостиницу, Ибрагим перепишет товар, они снова вернутся сюда, хозяин список изучит, отметит то, что ему подойдёт, проставит цены. Если владелец товара согласен, то может на эту сумму выбрать всё, что пожелает. Условие одно: независимо от суммы покупки каждый должен заплатить по сто долларов наличными.
Началось тихое обсуждение. Анатолий в нём участия не принимал, он сразу же понял, что это тот самый шанс, упустить который был бы грех, даже если цены на его вещи будут ниже, чем указаны Львом. Предложение было сказочным, царским по сути, ребята это поймут и тоже согласятся, куда деваться-то. Он же вновь ушёл в свои мысли: тема, которая волновала его уже несколько лет, повернулась другой стороной. Как дальше должна жить страна – вот что мучило его. Всем уже давно ясно, что нефтяная игла, на которой сидит наша экономика, лишь создаёт иллюзию какой-то стабильности.
Неожиданно он вспомнил о двух последних заседаниях худсовета по меховым изделиям.
Осенью его возглавил новый первый заместитель министра, до того много лет работавший директором очень крупной уральской обувной фабрики. Анатолий вспомнил, какими аплодисментами встретил его в новой роли директорский корпус меховщиков. Надежда, что новичку удастся изменить к лучшему ситуацию в отрасли, была настолько реальной, что все буквально захлёбывались от чувств. Но это было осенью, а вот в мае на трибуну вышел совсем другой человек, да и речь его была совершенно иной. Перед глазами Анатолия возник тот момент, когда замминистра поднял голову, посмотрел в зал и произнёс фразу, убившую присутствующих наповал.
– Простите меня, я знаю, вы все надеялись на меня, но, поверьте, аппарат министерства намного сильнее, чем его руководители. Моя власть оказалась мнимой. – Его голос немного окреп. – Единственное, что я смог сделать из всего задуманного, – это добиться от правительства разрешения на списание из госзапасов обуви на миллиард рублей.
Он внимательно осмотрел зал – вероятно, хотел убедиться, что все поняли, о чём он говорит.
– Это около двадцати миллионов пар получается, – вновь зазвучал его голос. – Теперь склады немного освободятся и можно их будет опять забивать.
Зал охнул при этой цифре, а высший руководитель отрасли, в которой работают десятки тысяч людей, продолжал:
– Вот, в общем, и всё. Не оправдал я ваших ожиданий, сам знаю, я и своих-то не оправдал, что уж тут говорить.
Впечатление от того последнего худсовета всё ещё давило на Анатолия. Это надо же так погано работать, что обувь, которой в стране далеко не в избытке, а честно говоря, так совсем почти нет, будут теперь сжигать. Прямо инквизиция какая-то обувная получается.
Мысли его, как пришпоренные, понеслись дальше: «Меткое, ох, меткое словцо нашёл великий Эльдар Александрович в “Служебном романе”: не лёгкая у нас, а именно вот так, как у него – “лёгонькая” промышленность, самая трудоёмкая и ответственная, самая нужная всем и каждому, а вот в королевстве, именуемом советской промышленностью, низведена до положения Золушки».
