— Это еще как сказать. Если всем взяться...

— Да написать коллективное письмо в горисполком и горком.

— Я терпеть эти кляузы не могу!

— Чистоплюй.

— Да нет, просто я знаю, как меня донимают эти коллективные письма и жалобы. Они сокращают жизнь человека на двадцать лет. Давали бы в сорок лет пенсию!

— Да как же, ребята, без Ивана Ивановича-то? Не с кем будет ни водки выпить, ни стишков послушать, ни «Цыганочку» сплясать.

— В цирк его, если без него скучно. По воскресеньям будешь на него с детьми ходить, а в будни — работать надо.

— Если ты такой умный, то почему ты только начальник стройуправления? Что, новый, думаешь, лучше будет? К этому хоть ход знаем.

— Хуже не будет.

— А что, в самом деле, молодых мало? Да хоть из нас. В других городах — я вот бывал в командировках, интересовался — молодые способные ребята, а дела идут лучше наших. Уж такой позорной штуки, во всяком случае, нет.

— Давайте, в самом деле, ребята, провернем это дело...

...В тот же день часов в восемь вечера Красавин из дома звонил домой Затулину — докладывал о том, что задание не выполнил — акт по десятому дому подписать не смог.

— Ты что же это? — спросил Затулин. Однако строгости, резкости в его голосе сейчас не было. Красавин, если надо было сообщить что-нибудь неприятное, предпочитал звонить ему часов в восемь-девять вечера, когда Затулин, конечно, после ужина полулежит в мягком кресле, читает газету или смотрит телевизор, а жена или дочурка дает ему телефонную трубку. Тогда у Затулина голос грудной, спокойный и желание поговорить по-товарищески. — Значит, дом не попадет в статотчетность за квартал? Ну-ну... Кроме того, что трест наказываешь, наказываешь еще и себя — не видать тебе ни классного места, ни премий. Уж я тебя тогда закручу на все гайки — удружу по-товарищески. А в чем все-таки дело?

— А черт его знает, ничего не пойму. Моя система, ты знаешь, всегда срабатывала, а тут — его будто подменили. Рявкает, как раненый зверь, — не подступись.

— Положим, вежливостью он никогда не отличался. С каких пор твои уши стали девичьими?

— Дело не в этом. Мои уши, кстати, так залиты грязью, что, наверное, уже не отмоешь. Но выслушивать просто так, без компенсации — я ведь не мальчик, не простофиля какой-нибудь, не бич с помойки, я все-таки начальник стройуправления. Но дело, опять же, не в этом. Мне все время кажется, что он ждет от меня в лапу, что сунь я ему сотнягу — и все поедет как на мази. Знаю — плохой дом, согласен — принимать его нельзя, но ведь сходили с рук дома и хуже. С коньяком, с водочкой, но сходили! Я понимаю: выпить в ресторане и съесть цыпленка со служебным лицом — нехорошо, конечно, но это наши ветхозаветные нравы, или как их там называть. Это объяснимо. Не обмыть новую вещь — скупым можно прослыть на весь свет. Но взятки — позвольте, я не настолько еще опустился. А знаю, кое-кто из наших сует ему...

— Интересно, кто это?

— Хм... Извини, но стукачом я у тебя работать не собираюсь. Ты уж сам такие дела секи. Я только предупреждаю, как бы нам вместе с Хохряковым не вляпаться — клеймо на всех ляжет, если вдруг всплывет...

— Мда-а... Ты что-нибудь предлагаешь или просто так?

— Что я могу? Знаешь, когда зубы болят и флюс развозит по всей щеке? Опухоль может и до носоглотки дойти, и до глазных впадин, и до мозга. Так вот зубодеры в таких случаях удаляют больной корень.

— Что это ты мне говоришь? Какой корень? Не темни — кого ты имеешь в виду?

— Того самого, о котором мы говорили.

— Но ведь так можно договориться черт знает до чего. Такие корни растут крепко.

— Но и тебе грех жаловаться. Управляющий трестом, депутат горсовета, член постоянной комиссии по строительству при горкоме... Это не мне, мелкой шавке, лаять.

— Потом — что мне до него? Не я дома сдаю, а вы. Мое дело — вас погонять, чтоб на ходу не спали.

— Хорошо, тогда я сам буду. Есть тут инициаторы из молодых, большое желание испытывают спихивать зачервивевших стариков, примкну к ним. А то черт знает до чего можно докатиться с такой жизнью. Но если уж под него потом начнут крепко копать, могут и до тебя докопаться.

Затулин долго молчал — что-то соображал.

— Ну так что? — спросил нетерпеливый Красавин.

— Ты мне много вопросов не задавай, я сам больше люблю задавать вопросы. Я все-таки не понял: дом ты собираешься сдавать? Или он тебя уже не интересует?

— Собираюсь. Надеюсь, завтра все-таки.

— Ну, а насчет Хохрякова ты пока ни на что не надейся.

Прежде чем взяться за какое-либо дело, Затулин обдумывает возможность решения его в разных вариантах, вместе с тем постепенно убеждая себя в правоте и выигрышности дела, а уж потом он решителен и быстр или осторожен и хитер — в зависимости от обстоятельств.

Так и с Хохряковым — он уже давно об этом думал. Подумал еще раз и сейчас. Окончательно решил, что действительно Хохряков явно зарвался на своем месте и мешает делу — неправильно ориентирует, развращает молодежь. Однако ничего пока не предпринимал.

Кстати, вопрос о деятельности Хохрякова неоднократно ставился в горисполкоме как организации, наиболее страдающей от его попустительства, но до резких выводов так и не доводился. Затулин на всех заседаниях бывал, знает, как вопрос этот закручивается на одном месте, подобно волчку. В самом деле, качество строительства как будто улучшается из года в год — что проходило двадцать, даже десять лет назад, теперь и близко не проходит. Однако требования к нему растут еще быстрее; горисполком завален жалобами жильцов, всяческих коллективов, жилищных контор, администраторов коммунальных предприятий на качество жилья, на качество производственных зданий. Кто виноват? На этих заседаниях не принято было замыкаться на отдельных личностях, личности рассматривались только как представители организаций, а организации эти подчиняются ведомствам и контролируются ведомствами. И потом, здесь собираются все-таки уважаемые всеми люди, многие друг друга знают. Касательно личностей горисполком выносит только порицания. А что такое порицание? Оно эфемерно, как воздушный поцелуй.

Ближе всех к ведению горисполкома Хохряков. Но он здесь — фигура, и в результате всякого обсуждения оказывается, что Иван Иванович строг, но справедлив, Иван Иванович придирчив, а это, наверное, кое-кому не нравится, что виноват не он, а строители, которые плохо строят. А кто строители? Затулин же, первый подрядчик в горисполкоме, и неизвестно еще, не хуже ли было бы, не будь Ивана Ивановича? Вот почему Затулин осторожен.

И вот на очередном заседании секции строительства в горисполкоме опять обсуждается вопрос о качестве строительства, приемки и состояния жилья по итогам прошедшего с начала года периода.

Затулин ждет своей очереди отчитываться. Доклад у него отпечатан на двадцати страницах, в нем подробно, под нужным углом рассмотрены мероприятия реализованные, которые дали столько-то процентов, и мероприятия запланированные, которые дадут еще столько-то, а потом доклад заостряется на причинах, мешающих тресту: тут и субподрядчики из других ведомств, и стройматериалы из другого министерства, и железобетонные со столярными изделия с заводов главка... О собственных причинах — завуалированно, скороговоркой, поскольку уже не позволяет время... Доклад обкатан до гладкости, испытан чтением по очереди с главным инженером в главке, горкоме, горисполкоме. Каждый раз он подновляется, обрастает свежими деталями. Теперь вот, например, Затулин рад сообщить, что в тресте усилена строительная лаборатория, что ей приданы функции инспекции качества и трест ждет от этого большого эффекта.

Однако обычный порядок заседания сломан. Первым отчитался Хохряков, затем выступает один, другой, третий — и говорят о низкой требовательности при приемке зданий, о безответственности, халатности службы архстройинспекции, и главным образом ее руководителя Хохрякова. А дальше — уж совсем о том, что не принято говорить во всеуслышание: о его сквернословии, грубости, пьянстве, о его мздоиметве, наконец, о несоответствии его личности званию руководителя и инженера.